1000 лет радостей и печалей

В тот год мое детство закончилось. Я ходил вместе с другими детьми в пустыню собирать хворост, который мы приносили домой на спине и укладывали на зиму. Я каждый раз набирал больше, чем мог унести, — настолько, что не мог выпрямиться, и приходилось семенить мелкими шажками. Постепенно ноги и спина окрепли, и я уже мог проходить большие расстояния. Иногда я замечал прячущегося вдали волка. Если я двигался, тот двигался со мной, а если останавливался, он тоже замирал, поблескивая глазами, по всей видимости, дожидаясь моего падения.

Вскоре у нашего крошечного жилища образовался аккуратный штабель хвороста, симметричный, с ровными краями, похожий на произведения искусства, с которыми мне еще предстояло встретиться в дальнейшей жизни. Наши соседи молча завидовали. Каждый вечер на закате мать ждала у двери, и когда я показывался, медленно таща на спине тяжелую вязанку, одобрение на ее лице заставляло меня забыть, как труден был путь.

Когда у нас появился велосипед, я стал брать с собой Ай Даня на сбор хвороста. Тогда я еще был мал ростом и, подобно цирковой мартышке, доставал до педалей, только когда поворот колес поднимал их наверх. Но на велосипеде можно было уехать намного дальше в пустыню за более крупными ветками, которые мы аккуратно привязывали к багажнику, так что получалась кипа выше моей головы. Ай Дань сидел на перекладине, и я изо всех сил старался вести велосипед прямо. Однажды, когда мы пересекали русло пересохшей реки, внезапно набежали тучи и хлынул дождь. Сильный порыв ветра ударил нам в спины, велосипед накренился, и мы свалились.

Но такой ливень был редким событием, чаще всего не было ни облачка. Вода во фляге так нагревалась на солнце, что чуть ли не обжигала рот. Если нам попадалась большая лужа дождевой воды со следами животных у кромки, я зачерпывал ее оттуда армейской фуражкой, чтобы отфильтровать, и мы жадно пили.

Каждую весну меня мучил понос, и приходилось несколько раз за ночь вставать с кровати и вылезать из землянки. Я садился на корточки в тишине, под низким небесным сводом, усыпанным звездами, и мой страх уходил. Я лечился сам, горстями глотая антибиотики. А еще я раздобыл «Руководство для босоногого сельского доктора» и медицинские иголки и стал пробовать на себе акупунктуру, а также собирал травы и делал отвары. Доктор Янь взял меня в ротную больницу помогать с акупунктурой, и пациенты говорили, что я ставлю иголки безболезненно. Доктор Янь, образованный человек, писавший в свободное время стихи, при всякой возможности советовался с отцом в литературных вопросах. Один из его лирических опусов начинался с такого двустишия: «Командир взвода подвернул ногу, таща повозку. / Лодыжка его покраснела и ужасно болит».

В минуты покоя отец находил время на чтение истории Рима, раздобыв французский справочник на эту тему. Он любил рассказывать мне об ужасных убийствах и дворцовых интригах. Я и сам стал читать: старое издание классической книги «Троецарствие» и свежий роман о земельной реформе в китайской деревне. Первое настоящее удовольствие от чтения мне доставил потрепанный экземпляр «Жизни на Миссисипи» Марка Твена. Но отец запрещал читать слишком много, чтобы я не испортил себе зрение, напрягая глаза при плохом освещении. Была и другая причина: он не хотел, чтобы я слишком погружался в мир книг, так как знал, чем это чревато.

Одним ноябрьским утром 1972 года все собаки вдруг разразились лаем, разволновавшись из-за приезда какого-то грузовика. Мы еще этого не знали, но руководство производственного корпуса решило перевести нас обратно в Шихэцзы. Пока мы собирали свои немногочисленные пожитки, у землянки собрались соседи, удивленные нашим отъездом не меньше, чем прибытием. «Вы уезжаете быстрее, чем я думал», — сказал отцу горбатый директор.

Никто не мог толком объяснить, кто решил отправить нас в Шихэцзы и почему. Так часто бывает: именно то, что ты больше всего хочешь узнать, знать не разрешено — непостижимая, лишенная логики головоломка. Мы уже привыкли к местной жизни и готовы были остаться, отец говорил: «Давайте просто вообразим, что это место всегда было нашим домом». Но теперь нужно было уезжать, и единственное, в чем мы могли быть уверены, — это в непредсказуемости будущего.

На тот момент мне исполнилось пятнадцать. Я не имел ни малейшего представления о том, что будет дальше, только чувствовал, что все образуется само собой, подобно тому, как листок, сорванный ветром с дерева, неизбежно падает на землю. Но когда и где именно он приземлится, листку решать не дано. В утро отъезда перед тем, как залезть в грузовик, я присел на корточки возле нашей землянки и впервые в жизни почистил зубы с пастой — так я простился с «маленькой Сибирью» и отметил наступление нового жизненного этапа. Когда грузовик тронулся, я бросил прощальный взгляд на место, которое пять лет служило нам домом — на теплую, безопасную маленькую землянку. Мы оставили у двери отцовские инструменты, аккуратно сложив в ряд. Квадратное полотно лопаты успело наполовину стесаться.