1000 ночных вылетов

Женская половина населения нашей теплушки создает некоторое неудобство для нас, мужчин. Видимо, это же испытывают и женщины. Особенно если учесть неравномерность движения эшелона. В других теплушках, где размещены одни мужчины, кое-какие мелкие надобности можно выполнить, не дожидаясь остановки поезда. А у нас любой пустяк — проблема! А если эшелон не останавливается сутки, если… Да что там греха таить! От пайковой баланды заболел живот у старшего техника-лейтенанта Кильштока. Первые симптомы вызвали только улыбки и подтрунивания. Но Кильштоку было явно не до смеха. И если бы не врач полка… Одним словом, она спрыгнула со своих нар и перешагнула на нашу мужскую половину:

— А ну, черти, раскрывайте дверь! Старшего техника-лейтенанта за руки! Зад наружу! Мы давились от смеха, схватив горячие руки Кильштока, а он страдальчески опускал глаза:

— Извините, ребята. Такое еврейское счастье…

Еще сутки не останавливался эшелон. Мы все по очереди висели над раскрытой дверью теплушки и виновато шептали те же слова:

— Извините, ребята…

Эпидемия перешагнула и на женскую половину теплушки. И уже никто не смеялся. Были съедены все таблетки и порошки из сумки Элеоноры, а эшелон грохотал в ночи. И время от времени от двери несся смущенный шепот:

— Извините, ребята…

* * *

…Электрички уходят в Москву. Громыхают мимо школы, на втором этаже которой разместился наш полк. Днем мы собираем самолеты, а вечерами свободны. В темноте невозможно крутить многочисленные гайки и болты, а свет включать нельзя: война.

Ночью в стороне Москвы то и дело вспыхивает зарево прожекторов. В морозном воздухе слышен отдаленный грохот бомбовых разрывов и ожесточенный лай зениток.

Электрички ходят по военному расписанию: круглые сутки. Ходят в Москву. К фронту, который рядом. Немцы уже на Волоколамском шоссе, на Ленинградском…

Каждый думает о Москве. Москва — сейчас самое главное. Удержать! Не пропустить врага!

Не отдать столицу!

От нашей платформы до Москвы всего час езды. Там, в Москве, у лейтенанта Замятина жена и сын. У сержанта Гаврилова мать. У машинистки Ани Гавриловой — тоже мать. И еще у кого-то живут в Москве родные и близкие. Как они там, жены, матери, дети? И вообще, как Москва?

Сегодня всем москвичам разрешено увольнение до двадцати трех ноль-ноль. И хотя у меня в Москве никого нет, и меня там никто не ждет, я тоже получаю увольнительную. Велико желание увидеть столицу. Увидеть и понять: выдержит ли она? Выстоит ли?

Электричка идет в Москву. За окном мелькают платформы, перелески, заснеженная гладь полей. Вроде ничего и не изменилось, вроде все, как было до войны. Зато в вагоне электрички признаки войны налицо: серые ушанки, ватники, солдатские мешки, шинели и винтовки. Суровые лица, сжатые губы, глубокие складки между бровей. И скупые разговоры:

— У Красных ворот вчера «Юнкерс» сбили.

— А у Никитских фугаска упала и не взорвалась.

— Наверно, и у них есть сознательные.

— Держи карман шире! Все они — гады!

— Нет, почему же все? Есть же у них социал-демократы, коммунисты? Рот-фронт, Роте-Фане…

— Болтовня! Фашисты! Всех их, гадов, нужно стрелять!

— Но почему всех, почему?!

— А потому! Они спрашивают у тебя — стрелять или не стрелять?! Все они одинаковы! Всех их!..

— Болтовня. Разговорчики. Вот из-за этих разговорчиков и допустили немца до Москвы. А теперь куда отступать? На Урал?

— Эт-та кто на Урал?! Ты, гад?!

— Врежь ему по шее, Васек. Чтоб до Урала помнил!

А что? Наверно, и «врежет». Народ сейчас злой. Вон поволокли кого-то в тамбур. Не иначе как будет мужской разговор. А женщины толкуют о житейском:

— Вчерась Нюське Громовой похоронную на мужа прислали…

— А седьмой талон, говорят, хозяйственным мылом отоваривают. Не слыхала, кума?..

— Похоронная пришла на мужа-то, а сама уже неделю как преставилась. Господи! Да кабы на войне… На окопах…

— Намедни слыхала, будто на третий талон заместо подсолнечного касторку дают. На кой она?

— Господи! Как в гражданскую. Скоро ли все окончится?..

— Скоро, мамаша, скоро!

— Еще маленько споем «Если завтра война» да шапчонки все перекидаем. Больше нечего! Эх, пропели Расею!..

— Я те пропою! Подпевала!

Тяжелый кулак повисает перед чьим-то красным носом.

— Расея, она — вот! — Кулак разжимается. — Во! Какой ни отдай — все одно, больно! А ты.

— Расея… Не отдадим!

— Граждане! Электричка дальше не идет!

— Господи! Да мне ж до Сортировочной. Как же теперь, гражданочка?

— Под ополченцев, мать, вагоны. Понятно?

— Да нешто я против? Понятно, доченька, понятно. Мне бы только до Сортировочной. Господи, сынок там у меня… Как же теперь, а?..

Иду по Москве. И жадно смотрю по сторонам. Опушенные инеем деревья будто выточены из снега искусным резцом скульптора. Иней на проводах, на ребрах надолбов, сваренных из обрезков тяжелых рельсов. Витрины магазинов заложены мешками с песком. И на мешках тоже иней. Поминутно встречаются пешеходы. Проносятся грузовики с солдатами. Значит, Москва живет! Живет суровой жизнью окопного воина — спокойно, без паники.