101 Рейкьявик

Цимбал говорит «да», но тут его неожиданно успевают одамить и увести прочь. Нет!.. Тогда спилберг поворачивается ко мне. Ему осталось обсудить «финансовые дела» своего предполагаемого фильма. Руби-Тьюзди! Мне влом говорить с людьми — вот так, наедине. В четыре уха, и все такое. А он смотрит мне прямо в глаза. Не надо смотреть мне в глаза. Лучше бы он сразу вогнал в них булавки, Я выстреливаю сигнальной ракетой.

— Эй, Хофи!

Ее лицо оживает, словно на кукурузные хлопья налили молока. Оно тихо булькает, когда Хофи подходит. Прошу у нее закурить, хотя у меня у самого есть. Эвакуация. Она присаживается на подлокотник. Спасательный вертолет. Операция тщательно спланирована. Я госпитализирован.

Мы идем по улице Лаунгахлид. На часах 600. До рассвета еще целых пятьсот лет. Может, церковь на Хаутейг.[30] К тому времени станет достопримечательностью для туристов? Американцы в шортах в парниковую жару читают в путеводителях и смотрят наверх: «That’s really amazing!»[31] — и японцы со своими фотоаппаратами. Мы с Холмфрид идем домой. Еще одна поездка на природу — на улицу Бармахлид. Домой, к диванным полям, вечно меняющему цвет блаженному царству. Когда вернусь домой в долину сна… Похоже, спать я буду у нее. Она берет меня под руку. Нет! Не катит. Навстречу может проехать автомобиль, свежепроснувшиеся глаза за рулем, и мысль: «А-а, Хлин Бьёрн с этой…» Никогда не бывает, чтоб к этому относились нейтрально: просто двое невинных идут по делам. Два плотника идут на работу. Не-ет. Вечно эта рука на тебе, над тобой, обвивает тебя. И взгляд — такой искренний. Словно пациент на операционном столе пытается поймать взгляд хирурга. Это всего лишь операция. На самом деле к презервативу должны еще выдавать дополнительное снаряжение: халат, резиновые перчатки, сеточку на волосы, маску. И все расходятся по домам с маленькими медицинскими сумочками, ночными наборами. Белую простыню с дыркой — на даму.

Клиническая операция. И никаких чувств, кроме чисто телесных ощущений. Женщины!..

— А ты что, действительно украл у него носки?

— Да. Только один. Он такой одиночка, я подумал: зачем ему пара?

— Знаешь, по-моему, с этим ты палку перегнул.

— Конечно. Палку лучше кинуть. Тебе это будет приятнее…

— О чем это ты?

Она велит мне снять ботинки. Ну-ну… Может, мне и очки снять? Я семеню по паркету, словно гомик. Она не войдет в гостиную, пока сперва не зайдет: а) в ванную; б) в спальню; в) на кухню. Она кричит оттуда: не хочу ли я чаю? Я соглашаюсь — чтобы не говорить «нет» — и проверяю пульт управления телевизором. Три неподвижные заставки. В каком обществе мы живем?! Выключаю. Она приходит, переодета в домашнее: симпатичные широкие фланелевые штаны и верх от пижамы. Обманули. Гамбургер в рекламе и то, что тебе дают в пенопластовой коробочке. Она ставит поднос (Вот, поднос. Это на нее похоже) с чайником и двумя чашками на стол, зажигает свечки, гасит свет. Потом примостилась рядышком со мной и говорит:

— Надо немножко подождать: он очень горячий.

— Да, конечно. А то, не дай бог, обожжешься.

Боже, что я говорю! Я — уже не я. Я говорю это — всерьез. А мог бы сделать так, чтобы все звучало как издевка.

— Ты мой новый чайник уже видел? Мама с папой подарили.

— Не-а. А… Где они его покупали? За границей?

— Да, они только что вернулись из Мексики.

— Ага.

— А ты в Мексике был?

— Нет.

Наверно, мне надо было спросить: «А ты?» — но мне это не катит. Да и не нужно.

— Я с ними ездила в прошлом году. Это что-то совершенно особенное. Там все так…

Продолжение я пропускаю. Хофи в гостинице. Хофи на пляже. Хофи загорела. Хофи с перевесом. Хофи в «Дьюти-фри». Я пытаюсь проявлять интерес. Спросил, не отравились ли они тамошней едой. Да, у мамы приключилось расстройство желудка. Я пытаюсь держать разговор на мамином расстройстве, улыбаюсь, преисполнившись внутренней радости (чувствую, как вокруг меня плещутся теплые и мягкие, средней густоты, материнские экскременты), но замечаю, что это не к месту. Хофи — стрейтер и не станет смеяться над поносом своей матушки. Святый Халлдоре Кильяне! Что я здесь делаю?!

— А тебе никогда не хотелось в Мексику?

— Нет.

Я уже и так в Мексике. Мне домой охота.

Я тянусь к чайнику и наполняю чашку. Лучше чай, чем треп. Она наливает себе, я смотрю на свечку, потом на нее. она на меня, а потом мы начинаем. Вдоль по морю, морю чайному, отчаиваем, отчаливаем.

Прихлебывание из чашки — плеск волн, и белочайковые думы в дымящихся струях кильватера, туманно-темное море златочайное — смех в легкие, горячая ухмылка в желудок, и горизонт далеко на краю чашки, и белоснежные кипящие волны твайнинга ласкают щекинг.

English breakfast by the sea. You love me and I love tea.[32] Да, да. Прекрасно.