101 Рейкьявик

— Какие роды, мы с тобой об аборте говорим!

— Ну-ну… Знаешь, для того, чтоб это сработало, нужно время.

* * *

Я умудрился не видеть Лоллу почти неделю. Она все на своих дежурствах, а я все в своем сне между ними. В своем сне. Звучит убого. Убого, как задрипанный вонючий беззубый худобородый китайский беженец, тянущий по улицам Рейкьявика свою старую побитую тележку с хот-догами. Лолла мне больше не катит. Больше нет — с тех пор, как у нее в животе стала поспевать эта квашня, этот заговор против меня и мамы: этот вспухающий живот, который разъединит нас. Наш общий маленький сынок. Лолла будет его мамой, а мама — папой, а я — старшим братом, но я же — его отец, и я же — сын его бабушки, и бывший любовник его матери. А сам он каким будет? Двуполый старичок в подгузнике. Внук и сын сына своей матери, обрюхатившего мать ее сына. Он по-братски положит материнскую руку себе на ногу и будет отечески бормотать себе под нос. Акранесец, акранесец! Забей гол, укрой меня в матке! Акранесец, акранесец! Забей гол, укрой меня в матке! Сынок, я жду тебя! Давай выползай из Лоллы с кожанкой на голове, в кедах на ногах, цементным привкусом во рту и щетиной, достойной Тейта Тордарсона![292] Халле-73, а может, 74. В ГДР мы добились ничьей благодаря поросячьему голу Маттиаса Хатльгримссона. Повезло как поросятам. Исландцы никогда ни в чем не преуспевали с тех пор, как Греттир впал в маразм, и до тех самых пор, пока Йоун Пауль как следует не оброс мышцами. А в промежутке между ними — только какая-то нервная дрожь. Тысячелетний комплекс неполноценности. Мы стояли в очереди и ждали, пока нас впустят. В мир. В бар.

Уж не помню, как это я умудрился, но здесь, в очереди из пяти человек на вход в «К-бар», только один я в ботинках. Летнее солнце над городом — белое и безразличное, как лицо Игги Попа с похмелья. Какие-то эрудиты-ерундиты на улице трясут хаером. Midnight Oil.[293] Я бы увидел Эсью, если б чуть-чуть повернул голову назад. Что я и делаю. Эсья мне покатила после того, как я услышал, будто Боб Дилан целую ночь смотрел на нее из потного окошка одноименной гостиницы, а перед ним на подоконнике лежала другая белая гора. Иногда такие вещи нужны. Наверно, стоит дать Эсье еще один шанс. Может, в ней таится какой-нибудь новый хит. Какой-нибудь хит-рый слой затаившейся породы. Вот чайка над крышами крыльями отгребает от себя воздух. Вдруг у меня в глазах — она в close-up-view.[294] Грязное хлопанье крыльев режет ухо. Мой внутренний человек, очевидно, оператор.

Вставляю в рот сигарету. Мать (ц. 70 000) девушки, которая стоит передо мной, раньше была экскурсоводом, а еще работала в магазине одежды «Карнабайр». Помню ее груди — по рекламе. Помню «City». Помню «Utd». Помню время, когда результаты футбольных матчей были важнее всего. «Волки» выиграли у «Суиндона». Помню время, когда в нашей стране никакой порнухи не было, кроме разве что реклам про рак матки. Наверно, меня испортило воспитание. Двадцать лет бес-передачной скуки. На экране — черно-белые шахматные задачки. Или какой-нибудь закос под Клио Лейн (ц. 45 000). Во мне сидит бестелевизорный четверг.[295] Как незакрашенное место в мозгу. Мне никогда его ничем не заполнить. Женщины не такие похотливые, как мы. Это, наверно, из-за беременности. Не пустят к себе кого попало. Хотя нет… Вот, наши исландские матери-одиночки… Если бы эта — которая стоит передо мной — обернулась и спросила: «Не хочешь пойти ко мне домой и переспать со мной?» — я бы сразу пошел ловить машину. А если б я потормошил ее за плечо и спросил: «Прости, могу ли я попросить разрешения пойти к тебе домой и переспать с тобой?», она бы ответила: «Еще чего! Дрочи!» А я бы спросил: «Прямо здесь?» У женщин есть время на размышления. У них мышление не скатывается каждые сорок секунд ниже пояса, они могут весь день давать ему более изысканную пищу: философствовать о жизни после смерти или смерти после жизни и тому подобное. Они — летящие птицы. Мы — мочащиеся быки. Привязанные в загоне. В хлеву халявы. Где весь пол загажен. Есть ли половая жизнь после смерти. А у женщин есть время, свободное от половых фантазий, они свободны от когтей зверя ниже пояса и могут на досуге спокойно думать. Поэтому так обидно, что они не думают. Что у нее в голове? Дети, дом, директор. Мать, домохозяйка, секретарша. Ага. А еще, хорошо ли она выглядит. Почему женщины всегда думают о своем внешнем виде, когда нам всего-навсего хочется к ним внутрь? Вечно у женщин какая-то реклама для туристов: спешите посетить меня! Помада привлекает. Макияж, чтоб подделывать красоту. Далекий бог на пятидесяти каналах! Дай мне хоть одно неподдельное пятнышко красоты! Ну да… Женщина! Мы думаем о ней. А она думает о том, думаем ли мы о ней.