101 Рейкьявик

— Это как проснуться после пьянки с жуткими угрызениями совести, которые не проходят. Это как будто тебя приговорили к вечному похмелью. Это как носить в себе старые совокупления. Да, это как беременность, только дольше. И кончается не родами, а смертью. Кто-то так удачно выразился, что жизнь — это линия между двумя хуями. Как же там было… А, вот: There are two dicks in your life: One who makes you and one who breaks you.[329] Но если б это был Рози — все было бы по-другому. Тогда бы я носил в себе Рози. Тогда я мог бы сказать, что умираю от любви. Я влюблен в этого парня.

Они сидят за столиком напротив меня и смотрят друг другу в глаза. Рози кладет ладонь Гюлли на плечо. Гюлли опять смотрит на меня:

— Я никогда не любил никого, такого, как он. А этот…

— Кто он? — спрашиваю.

— Сама Смерть со стоящим хуем. Нет, лучше так не думать. Скорее, мне его жаль.

— А как это было?

— Как? Незабываемо. Совершенно незабываемо, — отвечает Гюлли и смотрит на Рози, а потом на меня. — You will never forget it. You will always regret it.[330]

Да. У Рози слабая улыбка. У Гюлли слабая улыбка. У меня слабая улыбка. Мы отпиваем по два глотка каждый, а потом я продолжаю расспросы:

— И… Ты с ним потом встречался?

— Ага. В прошлом году. Когда мы были тут в прошлый раз. Он послал мне стихи. Так что все путем.

Подходит официант и наливает в их бокалы красное вино, и я замечаю, что Рози смотрит на бесконечный водопад, который непрерывно льется на экране на стене, словно вечная жизнь или повторный показ.

— Would you like another beer?[331] — спрашивает меня официант с косоглазым акцентом и улыбается.

— Угу.

— Выпей лучше с нами винца, — предлагает Гюлли.

— Нет. Я от слабых вин и сам слабею.

— А оно совсем слабое, попробуй, — задушевным тоном говорит он и протягивает мне свой стакан.

Я беру его и подношу к губам, но в последний момент останавливаюсь и непроизвольно смотрю на Гюлли. Он понимает, в чем дело:

— Ничего, можно.

— Ты уверен?

— Уверен. Я даже могу тебе в рот засунуть язык, и ты ничего, не заразишься.

Не знаю, не знаю… Но поддержать больного друга надо, и я отпиваю глоток ВИЧ-положительной крови Гюлли. На вкус приятно. Простите меня, Эльса и мама, спасибо за счастливое детство, наверно, я зря отдал попрошайке презервативы, Катарина, — думаю я и глотаю. Вот и все.

— Yes okay, I will have some of his… no, some of this,[332] — говорю я официанту.

Мы выпиваем за ученых, чтобы они скорее нашли лекарство.

— А так я уйду раньше вас и буду там вас ждать, — говорит Гюлли.

Потом мы идем в какой-то караоке-бар, и Рози фальцетом поет старую песню Сильвестра. «You make me feel, so mighty real».[333] Он клево танцует, от него все в восторге. Потом к нашему столику подходят двое желтоволосых.

Гюлли предпочитает вещи поспокойнее. «It’s my party and 1 cry if I want to. You would cry too if it happened to you…»[334] Но когда он опять садится за столик, глаза у него сухие. А у зеленоволоса, по-моему, в глазах что-то посверкивает.

В гостинице я раздеваюсь — почему-то нервничаю — и дрочу, лежа в постели, но ничего не выходит: первый раз за пять лет в чужой стране, наверно, потому, что Кати улыбается мне с зеленого экрана. На плечах у нее венгерка. У меня в Нем какая-то слабость — от любви.

Мне снится мама.

* * *

Париж — тоже город гомиков. Только еще роскошнее. И в нем тоже все дублировано на чужой язык, только французский, — еще большая дурь, чем голландский. Вспоминаю Мауни. Уй, иль э ля. Но название станции я, кажется, понимаю, хотя они даже такое простое слово, как «лес», и то умудряются писать по-извращенчески. «Gare de l’est».[335] У них тут все не как у людей, вместо обычного exit’а[336] у них какой-то Sortie.[337] Я ступаю на хорошо прожаренный солнцем тротуар и минут семь-восемь полностью дезориентирован. Я понимаю, что я один. Ни Рози, ни Гюлли. Конечно, пассажиры в поезде не были моими приятелями, но по крайней мере с ними мы были в одной, как говорится, лодке. А тут я один, и все, что у меня есть, — номер телефона. Rikki Don’t Lose That Number.[338]