101 Рейкьявик

Скоро стемнеет. Уже стемнело. Белая «тойота» заезжает на тротуар на Бергторугата, и Эльса говорит: «Ну ладно», — и переключает на нейтралку. «Рада была тебя видеть. Здорово, что ты заглянул». — «Ага». — «И поздравляю еще раз с днем рождения, только жаль, что я ничего тебе не подарила…» — «Ничего страшного. Ты беременна. Это и есть подарок». — «Да, может, и так; у нас сегодня большой день, и Магги… я не знаю, что на него нашло, отчего ему прямо сейчас приспичило полезть на гору. Обычно его из дому не вытащишь, разве только на гольф или на рыбалку…» — «Да уж. Как-то он весь воспрял». — «Да…» Молчание. Отстегиваю ремень. Мы смотрим друг другу в глаза. «Спасибо, что подвезла меня». — «Не стоит, Хлин; рада тебя видеть, передай привет маме…» — «О’кей. Передам». — «А так у вас все нормально?» — «Да, да…» — «Слушай, давай я к вам, что ли, загляну ненадолго, раз уж я здесь». — «А она знает про беременность?» — «Что я беременна? Разве нет? Я тогда так удивилась, что она тебе не сказала». — «Да, точно. Просто я с ней как-то мало виделся в последнее время», — говорю я, а Эльса тем временем выключает зажигание. Мне становится как-то легче от мысли, что я наконец вернусь к себе в комнату, и я наклоняюсь вперед и чувствую… да, чувствую, что наткнулся на дверную ручку, и когда она, отстегивая ремень, спрашивает: «Как ты думаешь, она дома?» — бодро отвечаю: «Да, конечно, они обе наверняка дома, и мы можем отметить все это дело. Три причины». — «Ну? Что-то еще?» Мы смотрим друг другу в глаза, у обоих руки на дверных ручках. «Да. Мама тоже… Ну, ты знаешь». — «Нет. Погоди… Ее в должности повысили?» — спрашивает Эльса, бодро и возбужденно. «Ну, можно сказать и так. Да ты, наверно, знаешь. Она у нас поменяла кое-что». — «Ой, а что?» — «Одну важную вещь». — «Какую?» — «Подсказываю: „о…“» — «„О“? Окна, что ли, поменяла? Или обои? Господи, зачем, у вас же в квартире и так нормально было!» — «Нет, это другое „о“. Ориентация». — «Ориентация? И что? Прямо не знаешь, к чему ты клонишь!» — «Эльса!.. Хотя нет, она тебе уже, наверно, все рассказала…» — «Нет. О чем?» — «Нет. Пусть она сама все тебе расскажет». — «Да ладно! Давай ты!» — «А я думал, ты знаешь», — «Что?» — «А ты ее сама спроси!» — «Ориентация… Не понимаю…» — «Подсказываю: сексуальная». — «Мама… Ориентация… Поменяла… Сменила сексуальную ориентацию?» — «Йесс!» — «Ну, Хлин! Мама? Тебе бы все шутить!» — «Нет. Я серьезно. Serious». — «Да, да, почему бы нет…» — «Честное слово». — «С тобой прямо не знаешь, когда ты шутишь, а когда серьезно. Это ты меня разыгрываешь, как тогда, когда ты сказал, что беременным шоколад нельзя?» — «Нет. Тогда я прикололся. А это…» — «Как? Прикололся? А мне показалось, ты так серьезно…» — «Правда?» — «Да. Я тебя до сих пор не знаю как следует, а я была твоей сестрой целых тридцать…» — «Тридцать четыре». — «Да, тридцать четыре года. Сколько вообще нужно времени, чтоб тебя как следует узнать?» — «Да, наверно, еще лет пять. Пять лет интенсива. Тогда все получится». — «Ха-ха… А это… Ты тогда себя так странно вел». — «Правда?» — «Да». — «Ну, не знаю. Наверно, просто потому что мама…» — «Мама сменила сексуальную ориентацию? Ну ты меня и разыграл!» — «О’кей. Я НЕ ШУЧУ. Наша мама лесбиянка». — «Так ты серьезно?» — «Йесс. И это Лолла». — «Лолла?» — «Да-с. Чистая любовь. Я уже давно их подозревал. Ну, она, конечно, живет у нас с самого Рождества и раньше тоже к нам все время таскалась, каждый день приходила на обед. А потом, видимо, был какой-то десерт, который мне попробовать не давали». — «Да что ты говоришь!» — «Ага». — «И что, и как ты догадался?» — «Она мне сама сказала. В четверг вечером». — «И что?» — «Ну, сказала, и все. Точнее, я за нее сам сказал. Ей самой было трудно… Она даже плакала». — «Да? Как ты к этому отнесся?» — «Я? А никак. Ей показалось, что хорошо. То есть, конечно, это хорошо, для нее лучше, что она с этим разобралась». — «Ага». — «То есть я считаю, она у нас молодец». Молчание. Эльса глядит перед собой. Мимо нее фары. Звук: шины-по-мокрому-асфальту. Красные габаритные огни. Атмосфера воскресного вечера. Усталость в фонарных столбах и пресыщенность в домах. И ка-кая-то скука в том, как припаркованы машины, и вообще такой настрой, типа: «выходные кончились». Мы сидим. Про переднюю дверь пока забыли. Она: «Ну, я прямо… то есть я… то есть это так неожиданно… она… ее… ей же столько лет… я прямо… я прямо не пойму». Она смотрит на меня. На лице одна мысль. Четырнадцать чемоданов по конвейеру заезжают в самолет «TWA» в аэропорту Амстердама. «Это у нее такой период. Кризис. Человек меняется. Только она дошла до конца. Сменила пол», — говорю я, чтобы разрядить атмосферу в машине, но на лице сестры все еще густой снегопад. Я дальше: «Ну и что. Ничего страшного. Ее же, в конце концов, не лавиной завалило. Всего-навсего сменила сексуальную ориентацию». — «Да… Только я не пойму, почему она мне не сказала». — «Да? А я почему-то думал, что сказала». Молчание. Она опять смотрит на улицу.