11 сентября

Смешиваясь с рассветом, уходила за океан сентябрьская ночь, глаза смыкались помимо воли, и он не сразу разобрал, во сне или наяву раздается гул вертолетов. На бреющем полете геликоптеры летели над городом. На Бенедиктова вдруг напало странное оцепенение. Он стал представлять, как вернется домой, где будет нормальный сентябрь с желтыми и красными листьями, журавлиными криками, опятами и клюквой на болотах. Там не будет ни танков, ни вертолетов, потому что все вулканы в его стране затухли и все землетрясения давно прекратились, она дряхла и стара, свыклась со своими старыми и дряхлыми диктаторами, как привыкает человек к разношенным сапогам и жалеет с ними расстаться. И точно так же он, Бенедиктов, жалел расстаться с родиной, хотя, строго говоря, она не была ему таковой и ему много раз предлагали не возвращаться и поменять гражданство. Но он ничего не менял и за эту преданность будет составлять словарь языка исчезнувшего индейского племени, который никому не нужен, кроме двух десятков таких же безумных специалистов, но не затрагивает интересов транснациональных компаний, империй, революционных партий, религиозных орденов и масонских лож, хотя когда-то именно эти индейцы не пустили европейцев за реку Био-Био. Если бы он изучал этот язык тогда, его могли бы убить — либо европейцы, либо сами араукане. Но он мудро подождал сто пятьдесят лет — ничтожный для грамматики срок.

На волне радиостанции правых «Агрикультура» диктор зачитывал приказ сформированной ночью хунты:

— …президент республики должен немедленно передать свои высокие полномочия чилийским вооруженным силам и корпусу карабинеров. Во избежании ненужных жертв всем жителям Сантьяго предписывается оставаться дома…

Бенедиктов мотнул колесо настройки в другую сторону, радио левых «Порталес» сквозь треск эфира захлебывающимся голосом испуганного диктора призывало людей выходить на улицы и оказывать сопротивление. Ученый подошел к окну: глядя на город с высоты гостиничного номера, трудно было понять, есть ли где-то это сопротивление, но если оно и было, то слишком незначительное.

Телефонный звонок взорвал тишину номера. Лицо у Бенедиктова стало по-детски беспомощным, он задушенно сказал «да, хорошо», быстро допил кофе, оделся, сунул в карман документы на имя бельгийского инженера Ван Суэпа и двинулся к Ла Монеде.

На перекрестках и площадях стояли солдаты. Лица у них были спокойные. Задерживали и обыскивали только автомобили, людей не останавливали.

У дворца несла службу обычная охрана.

— У меня назначена встреча с президентом, — сказал паралингвист скороговоркой.

Карабинер свысока посмотрел на коротышку в сияющих туфлях.

— Президент отменил все встречи.

Бенедиктов поднял воротник и двинулся в сторону холма Святой Люсии.

Глава пятая Ла Монеда

Питер и Соня уснули на рассвете, измученные, утешенные, счастливые еще одной любовной ночью, и не слышали вертолетов, которые разбудили советского ученого Бенедиктова, не проснулись от лязга гусениц на мостовых, от выстрелов и залпов танковых орудий. Разбудил их телефонный звонок. Он звонил долго, страшно долго; набравший номер давно должен был понять, что люди еще спят или их нет дома, но телефон все равно звонил. Во сне Соня заворочалась, что-то забормотала, Питер попытался поднять трубку, но с первой попытки сделать это не удалось. Трубка упала, запищала короткими гудками, но как только он положил ее, телефон зазвонил снова.

— Сынок, свершилось.

— Что такое? — спросонья он ничего не понимал.

— Господь внял моим молитвам. Только не выходи из дома. — голос казался далеким, словно с того света.

— Что произошло?

— Включи радио.

Передавали военные марши, играл джаз. Но что-то переменилось в эфире, это было другое радио. Вдруг они услышали Альенде. Голос у президента был хриплый, но спокойный.

— Наверное, это моя последняя возможность обратиться к вам: военно-воздушные силы бомбили радиостанции «Порталес» и «Корпорасьон». В моих словах не горечь, а разочарование, и они будут моральной карой тем, кто нарушил принесенную присягу…

Поразительно, но даже в эти минуты он ухитрялся оставаться красноречивым. Иногда речь перебивалась грохотом залпов.

— Я верю в Чили и в свой народ. Другие чилийцы переживут этот мрачный и горький час, когда к власти рвется предательство.

— Доигрался, чертов болтун, — произнесла Соня с неожиданной злостью. Она сидела на кровати нахохлившаяся, и обнаженное смуглое тело странно контрастировало с ее сузившимися глазами и резким голосом, пробуждая в Питере неуместное желание.

— Куда ты?

— Тебя не касается. Ты иностранец и можешь остаться дома.

Они хотели доехать до центра, но улицы были перекрыты.

— Надо пробиваться в посольство.

Глаза у Сони блестели все сильнее.

— Господи, никого нет! Никого! — ему казалось, у нее начнется истерика.