11 сентября

Если бы она в этот момент зарыдала, то Варя могла бы заподозрить ее в актерстве. Но она глядела с той же закушенной губой, и взгляд у сестры был настолько затравленный и несчастный, что все разговоры про летучих голландцев и Гамлетов, независимо от того, были они правдой или нет, звучали нелепо. Но должна же быть какая-то причина. Эта женщина была в своем уме, но поступки ее были безумны, она наносила себе рану, которую не сможет залечить никогда, будет мучиться, и было совершенно непонятно, зачем она это делает, какой датский принц, если только она его не выдумала, мог заменить ребенка?

- Я не понимаю, если честно.

- И не надо.

Дом наполнился новыми запахами и звуками, а Варя шаталась и мечтала только о том, чтобы выспаться. Она сбивалась с ног. Она не умела ничего и некого было позвать в гости. Самое простое было нанять няню - но она не захотела этого. Никто не должен заподозрить, что эта девочка не ее. Никто. Она жила последнее время так замкнуто, что никто ни в колледже, ни из соседей не удивится. А если что-то просочится, можно будет отсюда уехать.

Больше всего она страдала оттого, что не было молока, и злилась на Машку, которая так быстро укатила. И только когда через неделю ей удалось заставить свои груди доиться и девочка впрервые высосала несколько капель, поняла, почему Мария так быстро уехала: одно кормление - и она не смогла бы бросить дитя, которое отнимало у нее столько времени и сил, что на тоску и вино ничего не оставалось.

И чем больше она размышляла, тем меньше сомневалась, что Машка здесь ни при чем. Это все Рей. Рей, который подсовывал ей бравых аспирантов, чтоб она не скучала, а когда она пошла вразнос, придумал историю с дитем, только чтобы она остановилась и бросила пить, и Мария не смогла ему отказать. Оттого и прошло все так гладко и лихо в американской клинике и девочку записали как ее дочь. Рей, который ее так любит или которому она зачем-то очень нужна.

Глава одиннадцатая

Сладкая стрела христианства

На дешевом раздолбанном "форде", который сделали еще в ту пору, когда мальчик из индейского поселка только учился взрывать, убивать и разбирать людей, Анхель Ленин пробирался на юг. Первое время он был убежден, что его будет разыскивать полиция, и называл себя в мотелях вымышленными именами, нигде не задерживался, брал в прокат разные машины и расплачивался наличными, но вскоре понял, что никто его не ищет. Его отпустили так же легко, как ребята из службы безопасности нью-йоркского "Карла" велели неаккуратному постояльцу убираться вон из отеля. И точно так же велят однажды убираться из жизни, которая вдруг сузилась и оскудела, и Анхель Ленин почувствовал усталость и тоску. Из героического человека, злодея, революционера, освободителя и мстителя с каждым новым километром этого пути он превращался в старика, одинокого, бездетного, беспомощного и неудачливого, нимало не отличавшегося от других никому не нужных стариков, которые перемещались по этим дорогам и жили в прицепных домах. С точки зрения старости было совершенно неважно, чем он занимался всю жизнь старость уравнивала всех, и это равенство удручало невольного путешественника по американским дорогам. Деньги, которых, ему казалось, хватит на несколько лет, рассеялись, и вместе с ними ушли телесные силы.

Анхель Ленин никогда не вел отсчет годам, не почитал дней рождения и был равнодушен к круглым датам, он привык, что время не трогает его. Вокруг все ржавело, истончалось и гнило, он один оставался стойким и неуязвимым, как вдруг все разом обрушилось, и стареющий герильеро сделался похожим на свой грязно-голубой "фордик" - единственную и последнюю собственность, одновременно служившую ему домом. Все чаще ощущал он приливы внезапной слабости и боль в грудной клетке, останавливал машину и часами простаивал на обочине. Перед глазами летали мошки, кололо сердце, и самым главным признаком старения было то, что он утратил способность быть с женщинами. Русская переводчица, которая нанесла увечье его лицу, оказалась последней, кто пробудил в нем так и оставшееся не удовлетворенным желание, как если бы ее удар был подобен оскоплению.