1185 год. Восток - Запад

И бесправие. Поэтически и горько пишет о нем, как бы предвидя свою грустную судьбу, великая писательница Сэй Сёнагон: «Посадишь хаги и мискант, выйдешь любоваться их необычной красотой… И вдруг является кто-то с длинным ящиком и лопатой, у тебя на глазах начинает копать вовсю, выкопает растения и унесет. Как обидно и больно!.. Тебе не терпелось прочитать письмо, но мужчина выхватил его у тебя из рук, отправился в сад и там читает… Вне себя от досады и гнева, погонишься за ним, но перед бамбуковым занавесом поневоле приходится остановиться, дальше идти тебе нельзя…»

Бамбуковый занавес той жизни был прочнее железных решеток.

В дневниках писательниц эпохи Хэйан достигаются редкая даже для современной литературы искренность и то сочетание высокого и низкого, трагического и смешного, ничтожного и значительного, из которого складывается жизнь. Нигде в европейской средневековой литературе автор не пускает читателя в свою душу — японские писательницы первыми в мире позволили читателю слиться с автором… А впрочем, помните, что написала фрейлина Исэ тысячу лет назад?

Душа, сказали вы.
Но ничего особого
В ней нет и нет.
Ведь все находится в теле.

Монастырь, нищета, безвестная смерть и забвение были уготованы этим женщинам. Много позже возник рассказ о последних годах жизни Сэй Сёнагон. Когда она покинула дворец и умерли все ее близкие, она оказалась никому не нужна. Как-то путник проходил мимо ее хижины. Оттуда выглянула изможденная старуха и крикнула: «Почем идет связка старых костей?»

В европейской литературе средневековья автор чаще всего неизвестен либо не присутствует в повествовании. О нем только догадываешься по косвенным признакам. Об этом пишут многие исследователи, изучающие особенности творческого сознания средневекового писателя, его отношение к своему труду. Для японской лирической прозы главное — сам автор.

Иное отношение к тексту у авторов исторических романов. А исторический роман в Японии в эпоху Хэйан был великолепен, и вершины его — «Повесть о доме Тайра» и «Сказание о Ёсицунэ» — служат по сей день основными источниками по истории XII века. Все наше дальнейшее повествование основывается в значительной степени именно на этих книгах.

И если дневники фрейлин и поэтические сборники рождены в тиши дворцов, то исторические хроники игнорируют эту жизнь. Как писал академик И. И. Конрад, «нет ничего более парадоксального в Японии, чем картина культуры этой эпохи: с одной стороны, блестящее развитие цивилизации, высокий уровень просвещения и образованности, роскошь и утонченность быта и обихода… с другой — огрубление нравов, иногда граничащее с одичанием, бедственное положение народных масс… Рядом стоят варварство и утонченность, роскошь и убожество, высокая образованность и невежество… Век самых разительных контрастов». Но именно это варварство и определяло историю Японии и в конечном счете судьбы всех — от обитателей дворца до последнего крестьянина.

Для автора «Тайра моногатари», «Повести о доме Тайра», важнее всего поучение, мораль. Он готов пожертвовать деталями, опустить важный исторический элемент, если тот не вписывается в концепцию. В отличие от скальдов, создателей скандинавских саг, он может остановиться в самый решительный момент, для того чтобы рассказать пришедшуюся к случаю историю из древнекитайской жизни или заставить героя произнести длинную и торжественную речь о смысле жизпи или ее быстротечности. В скандинавской средневековой литературе скальд чаще всего один из воинов или человек, близкий к ним. Авторы же японских романов-хроник — горожане или профессиональные сказители, но не самураи. Они никогда не забывают, что учат, не столько вознося хвалу самим героям, сколько воспевая на их примере великие истины буддизма.

Скальд скуп на художественные приемы. Он говорит о том, кто куда пошел и кого убил. И почему убил. И что из этого вышло. Для японского автора всегда существует природа во всей ее красоте и своеобразии, она небезразлична к событиям, и люди небезразличны к ней. В историческом романе нередки стихотворные вставки, призванные неожиданным парадоксом по-новому высветить героя, удивить читателя его неоднозначностью. Так поэзия создает иное, дополнительное измерение. Мир скальда двухмерен. Мир японского писателя объемен.

В историческом повествовании скандинав и японец документальны. Они не придумывают историю, они следуют за ней. Но если для скальда история сама по себе достаточно драматична и увлекательна, то японский автор не может удовлетвориться этим. История порой недостаточно поучительна, в ней наказываются невинные и далеко не всегда торжествует добродетель. И, признавая это, японский писатель все же вносит в историю коррективы путем отбора нужных ему событий и умолчания о тех, что противоречат его концепции.