12 историй о любви

– Вы слишком любезны, сударь! – ответил секретарь суда.

– Вы одни, – продолжал Гренгуар: – внимательно слушали пьесу. Как вы ее находите?

– Да как вам сказать, недурна… – ответил толстяк как бы спросонья.

Гренгуару пришлось удовольствоваться этой похвалой, ибо разговор их был прерван взрывом рукоплесканий и оглушительными кликами: только что был выбран папа шутов.

– Браво! браво! браво! – ревел народ.

Действительно, в эту минуту из окошечка выглядывала поразительная рожа. После всех пятиугольных, шестиугольных и иных геометрических комбинаций физиономий, высовывавшихся в окошечко, из которых, однако, ни одна не удовлетворяла идеалу смешного, созданного воображением расходившейся толпы, только такая, действительно, необыкновенная рожа, как та, которая теперь появилась в окошечке, могла поразить толпу и получить пальму первенства. Даже менгир Коппеноль принялся аплодировать; даже Клопен Трульефу, который сам участвовал в конкурсе и которому удалось состроить достаточно безобразную рожу, должен был признать себя побежденным. И мы последуем его примеру. Мы не будем стараться описать читателю тот четырехгранный нос, тот подковообразный рот, тот крохотный левый глаз, почти совсем закрытый густою рыжею бровью, между тем, как правый глаз совершенно исчезал под громадной бородавкой, те поломанные, кривые зубы, напоминавшие собою зубцы крепостной стены, те потрескавшиеся губы, на которые выступала пара зубов, точно кабаньи клыки, тот раздвоенный подбородок, и в особенности разлитую по всей этой поражающей физиономии смесь злобы, удивления и печали. Пусть читатель, если может, попытается создать все это в своем воображении.

Все присутствующие завопили, как один человек; все ринулись к часовне и с торжеством вынесли из нее на руках счастливого папу шутов. Но тут-то удивление толпы достигло крайних пределов; оказалось, что гримаса эта была обыкновенным выражением его лица; или, вернее, вся его фигура была не что иное, как гримаса. Над двумя большими горбами, спереди и сзади, сидела огромная голова, покрытая всклокоченными рыжими волосами; ноги у него были так странно устроены, что соприкасались только коленями, а если на них смотреть спереди, то они представляли собою подобие двух выгнутых наружу серпов, сходящихся у рукояток; широкие ступни, чудовищные руки, и рядом с этим безобразием – что-то мощное, сильное и ловкое во всей фигуре, какое-то странное исключение из общего правила, по которому как сила, так и красота, немыслимы без гармонии. Точно разбитый и неудачно спаянный великан!

Когда это подобие циклопа появилось на пороге часовни, неподвижное, приземистое, почти одинаковых размеров в вышину и в ширину, тумбообразное, в каком-то наполовину красном, наполовину фиолетовом кафтане, усеянном серебряными колокольчиками, в своем неподражаемом безобразии, – толпа тотчас же узнала его и закричала в один голос:

– Это звонарь Квазимодо! Это горбун Квазимодо! Это кривой, косолапый Квазимодо! Браво! браво!

Как оказывается, у этого молодца был немалый выбор прозвищ.

– Берегитесь, беременные женщины! – кричали школяры.

– Нет, берегитесь, чтобы не забеременеть! – воскликнул Жан.

Действительно, женщины поспешили закрыть себе лица руками и платками.

– Фу, какая гадкая обезьяна! – воскликнула одна из них.

– Он так же зол, как и безобразен! – вставила свое слово другая.

– Это олицетворенный черт! – прибавила третья.

– Я живу как раз около собора, и каждую ночь слышу, как он бродит по кровле.

– Вместе с кошками!

– Он бродит и по нашим крышам и бросает нам порчу через дымовые трубы!

– Намедни вечером он подошел к моему слуховому окну и состроил гримасу. Я страшно перепугалась.

– Я уверена, что он ездит на шабаш ведьм. Раз как-то он забыл свою метлу на моей крыше.

– У-у! горбатый урод! – У-у! гадина! – Бррр…

Мужчины, напротив, были в восхищении и рукоплескали.

Квазимодо, виновник всего этого гвалта, все стоял в дверях часовни, серьезный и мрачный, позволяя толпе любоваться собою.

Кто-то из школяров, кажется Робен Пусспен, подошел к нему совсем близко и фыркнул ему в самое лицо. Квазимодо только схватил его за пояс и отшвырнул его на десять шагов в толпу, не произнеся ни единого слова.

Пораженный видом его, Коппеноль подошел к нему и сказал:

– Клянусь Богом, я в жизни моей не видел подобного уродства! Ты заслуживал бы быть папою не только в Париже, но и в Риме, – и с этими словами он положил ему руку на плечо. Квазимодо не пошевельнулся.

– Ты нравишься мне, – продолжал Коппеноль, – и меня подмывает кутнуть с тобою, хотя бы мне это и обошлось в 12 турских ливров. Что ты на это скажешь, приятель?

Квазимодо продолжал молчать.

– Да что ты, глух, что ли, черт побери! – воскликнул чулочник.