12 шагов к состраданию

Правы ли позитивисты в своем скепсисе насчет сострадания? Багровые клыки и когти были заметны большую часть ХХ века, и уже дают о себе знать в XXI веке. Сострадание же – птица столь редкая, что многие люди теряются: как себя вести? Сострадание даже вызывает явную неприязнь: показательны споры вокруг Терезы Калькуттской (1910–1997). Мы видим, сколь сложно было относительно простой женщине, изо всех сил старавшейся служить страдающим беднякам, найти путь сквозь лабиринт современной политики, лабиринт мира, запутанного и коррумпированного. Озлобленность некоторых ее критиков обнаруживает не только безжалостность современного дискурса – мол, чистеньких нет, но и глубочайшую антипатию к сострадательному этосу, сопряженную с желанием изобличить любое проявление его как «ложь, притворство и обман». Создается впечатление, что в наши дни многие предпочтут быть правыми, а не сострадательными.

Впрочем, люди не распрощались с учениями, которые призывают к принципиальному и бескорыстному сопереживанию. Даже отец позитивизма Огюст Конт (1798–1857), который, кстати, изобрел слово «альтруизм», считал, что сострадание вполне совместимо с научной эрой. Хотя он жил во времена страшной революции в Европе, он верил и надеялся, что наступит просвещенный социальный порядок, при котором сотрудничество между людьми будет основано не на насилии, а на собственной внутренней склонности к всеобщей любви.

Никакие своекорыстные расчеты не могут соперничать с этим социальным инстинктом ни в широте интуиции, ни в смелости и упрямстве замысла. Да, благожелательные эмоции в большинстве случаев наделены меньшей внутренней энергией, чем эгоистические. Однако они обладают тем прекрасным качеством, что социальная жизнь не только позволяет им расти, но и стимулирует их почти в безграничной степени, непрестанно обуздывая то, что им противостоит.[10]

В отличие от Э. Уилсона, О. Конт не считал сострадательное поведение расчетливым и лицемерным. Напротив, он соотносил благожелательные эмоции с эстетикой и был убежден, что их прекрасное качество обладает особой силой.

Самые древние из дошедших до нас произведений homo sapiens показывают, что мы изобрели искусство в то же время (и во многом по сходным причинам), что и религиозные системы. Новая кора головного мозга сделала нас существами, ищущими смысл, остро осознающими сложность и трагедийность нашего положения. И если мы не находим в себе некоего высшего смысла, то легко впадаем в отчаяние. В искусстве, как и в религии, мы обретаем мягкость и податливость, открытость для другого, качественно меняемся. Древнейшие наскальные рисунки, оставленные нашими палеолитическими предками в южной Франции и северной Испании (около 30 тысяч лет назад), почти наверняка имели ритуальную функцию. С самого начала искусство и религия шли рука об руку. Эти фрески и надписи наделены эстетической силой, которая поныне завораживает посетителей. Изображения животных, на которых охотились древние обитатели нашей планеты, обладают способностью вызывать священный трепет; да, охотник стремится в первую очередь добыть пищу – первую из четырех «f», но его агрессия смягчается нежностью и сопереживанием по отношению к зверю, которого ему приходится убить.

Видение, вдохновлявшее пещерных художников тысячи лет назад, может быть сродни тем видам духовности, что и в наши дни встречаются в охотничьих сообществах.[11] Членов этих племен беспокоит, что для выживания надо убивать зверей, которых они считают друзьями и покровителями. Свою тревогу они выражают в обрядах, исполненных уважения и сочувствия к добыче. Например, в пустыне Калахари, где дерева мало, бушмены пользуются легким оружием, которое лишь царапает поверхность кожи, но стрелы смазаны ядом, который очень медленно убивает жертву. Охотник должен оставаться вместе со своей жертвой до самых последних ее дней: плакать, когда она плачет, вздрагивать, когда она дрожит, и символически входить в ее смертные муки.