12 смертей Грециона Психовского

Старый китаец перестал играть. Сируш, летевший вниз, очнулся, и истошно зашипел — когда зверь свалился вниз, тень его, все еще застилавшая пол святилища, тянувшаяся шлейфом за падающим Вавилонским Драконом, потускнела и будто истлела.

Но профессор этого уже не видел — Грецион Психовский отключился, видя, как злость постепенно укутывает сознание.

Грецион начал падать, летя в тугую бесконечность с холодным дном на недосягаемой глубине — полетел вслед за Вавилонским Драконом, Змием-Тиамат, злобой мира и каждого отдельно взятого человека.

* * *

Он вынырнул из холодного гипнотического небытия, где звуки звучали наоборот, а цвета раскрывались с обратной стороны, оттого чернота забвения казалось ему белой. А потом он понял, что снова стал собой, что чужие мысли не царапают его голову, хотя от чего-то — пока что не до конца понимая, чего именно — он все же не избавился.

Вавилонский Дракон снова ощутил себя собой.

Чувство тревоги, терзавшее его, рвущее звериную душу в клочья, кривой мелодией волынки заставляющее бежать, дрожать и бояться, пропало. Оно уступило место спокойствию — размеренному и бархатному. В сознании всплыли два образа, два взгляда, полных сочувствия, таких похожих друг на друга и родственных…

Вавилонский Дракон наконец-то понял, что счастлив, и вполне по-человечески.

И тогда его накрыло холодное одеяло смерти.

* * *

Грецион Психовский открыл глаза.

Падение, продолжавшееся вечность, кончилось — и никакого дежавю, никаких головных болей, а значит и никакой… смерти. Лишь легкая тошнота.

Профессор лежал на чем-то мягком, и сейчас ему было вообще без разницы, не чем: будто это хоть королевская перина, хоть стог сена, хоть просто муравейник. Главное, что он лежал, и ему было не так плохо, как до падения.

Глаза слезились, но Грецион разглядел белые древние камни. Профессор успокоился — хорошо, что это не стены лечебницы, а все та же Лемурия.

Но тот же это он?

Воспоминания прокручивались в голове, и Грецион вспомнил долгое падение, во время которого холод злобы резал его изнутри.

Психовский разозлился — но понял, что злиться ему совсем не хочется.

— С добрым утром, соня-Змееносец, — раздался до боли знакомый голос.

Грецион прищурился — рядом сидел упитанный мужчина в круглых очках, такой знакомый…

— А, точно, Феб, — протянул профессор.

— Так, ну амнезии у тебя точно нет, одной морокой меньше.

Грецион увидел в руках у друга блокнот — в принципе, ничего удивительного, да только вот Федор Семеныч не рисовал, а записывал.

— Ты что, пишешь в блокноте?

Аполлонский замер.

— Ну да. А что такого?

— Нет, ты обычно…

— Я составляю свой точный гороскоп на тринадцатый Зодиака! Пока у меня есть ты в качестве подопытного кролика.

— Я бы побоялся быть твоим кроликом…

— У тебя нет выбора, — пожал плечами художник. — И, кстати, ты уже как несколько минут ни на кого не срываешься. Прогресс!

— Срываюсь? Но почему…

Грецион вспомнил обжигающе-горькую злобу внутри него.

— Да, точно… Феб, я не знаю, что это было…

— Все ты прекрасно знаешь — обычная злоба, темнота внутри нас. Я свою иногда даже подкармливаю, — рассмеялся художник. — А вообще, лучше всех знают Инара с Бальмедарой.

Грецион включил мыслительную машинку на полную катушку — она работала туговато, но постепенно сводила концы с концами.

— А Заххак… что с Заххакм?

— О, тебе внезапно стала интересна его судьба, ха, — Аполонский послюнявил карандаш. — Значит, мы посчитали, что хватит с нас и всех остальных его жалящих слов и Духовного Пути, и… в общем, если тебя затошнит, тошни куда угодно. Барон вырезал его язык клыком, который таскал с собой Сунлинь.

— Жестоко, но справедливо, — хмыкнул Психовский, попытавшись перевернуться — не очень-то получилось. Перед глазами все еще ходили пятна, и мир воспринимался скорее одним большим очерком, наброском самого себя.

— Грецион? — позвал вдруг художник.

— Что такое, среброкистый Феб?

— Ты теперь у нас убийца Дракона, — загадочно протянул Аполлонский. — Не забудь убить Дракона в себе, ладно?

— Обычно ты убиваешь своего внутреннего дракона, а это оказывается, черт возьми, гидра, — Грецион почесал бороду. — Поэтому мне с ним проще уживаться. К тому же, он у меня маленький — совсем крохотный драконишка, гекончик от мира огнедышащих.

Профессор задумался.