«1212» передает

В то время я работал художником сцены. Дело это не любил и получал смехотворно низкий оклад, которого едва хватало, чтобы заплатить за мастерскую. Тогда мне было все равно чем заниматься: обстановка летом тридцать восьмого года была настолько тревожной, что мне, как офицеру запаса, приходилось со дня на день ждать призыва в армию.

Но, несмотря ни на что, для нас с Евой это было великолепное лето. Наши каникулы мы провели в палатке на берегу Сазавы, неподалеку от лагеря для детей рабочих. Теперь я знаю, что это место Ева не случайно выбрала для отдыха. Тогда же я во многом еще не разбирался.

Это был лагерь «Солидарность», который не только не пользовался поддержкой правительства, но даже всячески преследовался им. Худенькие детишки со вздутыми животами и огромными глазами! Здесь можно было услышать не только чешскую, но и немецкую, венгерскую, польскую речь.

Ева предложила лагерю свои услуги медика на время нашего отпуска. Лагерный врач, перегруженный работой, был очень благодарен своей коллеге из Праги.

— Это наше последнее лето, — тихо и неожиданно сказала мне как-то ночью Ева.

Я ничего не ответил. Мы понимали, что следующее лето может быть совсем другим. Я буду находиться где-нибудь на фронте, а Ева…

— Этих детишек нужно будет эвакуировать в Восточную Словакию. Кто-то должен о них позаботиться. Они не дадут нам очерстветь, не так ли? Утром я поговорю с Йошкой…

Йошка был начальником детского лагеря.

Так мы оба стали членами «Солидарности». И после возвращения в Прагу мы не порывали контактов с этой группой.

Фрау Баллоу вернулась в комнату, неся на подносе чашечки и блюдца. Доктор Баллоу тем временем успел переодеться и подсел к нам.

— Как увидели эту картину, вы будто онемели, — заметила наблюдательная хозяйка. — Картина очень мила, даже если это и не шедевр. Наш сын тоже заглядывается на нее, когда нас нет в комнате. Жаль, что она полностью не закончена.

Да, я не закончил эту картину. Случилось это через три недели после нашего отпуска, в сентябре. Как-то после обеда я неожиданно вернулся домой. Было еще довольно жарко, и Ева как раз принимала душ. Она не заметила моего прихода и, загорелая, стройная, мокрая, быстро промелькнула в комнату.

Я вырвал листок из блокнота и стал рисовать. Ева замерзла и растирала тело руками…

Часа через два я сделал набросок маслом, а через три дня на скорую руку написал картину. Это был всего лишь набросок. Ева не дала мне закончить портрет и этим, возможно, помешала испортить его.

— Неужели я и вправду такая? — спросила она, когда я положил кисти. — Ты меня такой видишь? Ты меня идеализируешь, не так ли? Жаль, что мои родители не видят этой картины. — И она тихо рассмеялась. — Вот был бы семейный скандал. Они, наверное, даже отказались бы от меня.

— Вот тогда уж ты была бы у меня в руках, — пошутил я.

Ева стала совсем серьезной:

— Ты не знаешь моих родителей. Это люди совсем другого поколения. Они никогда не должны увидеть эту картину, разве что после моей смерти…

— У вас есть друзья в Праге? Возможно, вы знали семью Штербов? — не унималась фрау Баллоу.

— Совсем немного, — коротко ответил я и торопливо стал прощаться.

На улице Брассер меня ожидала сенсация: из Парижа вернулся Вальтер Шель.

Когда он выпрыгнул из машины, мне показалось, что там сидит кто-то еще — в шинели, надвинув каску на самые глаза.

Увидев меня, Вальтер подошел вплотную и зашептал:

— Петр, я рад, что встретил именно тебя. Ты должен мне помочь! Произошло нечто невероятное!..

Вальтер был сам не свой. До сих пор я знал его как очень осторожного парня, который всегда заботился о своем послевоенном будущем. Сейчас же передо мной стоял совсем молодой человек, неистовый, со сверкающими глазами. История, которую он мне рассказал, могла случиться только в дни Второй мировой войны, в дни великого переселения народов.

Париж его встретил холодно и печально. Вальтер быстро отнес толстый пакет в штаб. Найти место для ночлега не составило особого труда. И теперь в его распоряжении были целые сутки! Он не знал, чем заняться, и пошел бродить по улицам. Недалеко от Венсенских ворот его внимание привлекла какая-то пожилая женщина.

Она шла с трудом, опираясь на палку, то и дело останавливаясь. Старушка показалась Вальтеру знакомой. Это была мать его школьной подруги Рут.

В шестнадцать лет Вальтер был безумно влюблен в пятнадцатилетнюю Рут. Их дружба продолжалась до начала тридцать четвертого года, когда родители Шеля эмигрировали в Америку.

Год спустя семья Зондхеймеров сбежала в Швейцарию. Там вскоре умер отец Рут. Когда иссякли последние средства к существованию, фрау Зондхеймер вместе с дочерью выслали из Швейцарии. Они переехали во Францию, где скитались по не занятой немцами южной части страны.

В ожидании визы на выезд в Соединенные Штаты мать Рут работала в Марселе поварихой в ресторанчике для эмигрантов. Рут к тому времени исполнилось уже двадцать два года. Она была очаровательным созданием. Свои музыкальные способности Рут вынуждена была применять в «женском оркестре» матросского клуба в Тулоне: выбирать что-нибудь более приличное не приходилось.