13-й апостол. Маяковский: Трагедия-буфф в шести действиях

«Если поэму окинуть мигом», она в самом деле предстает портретной галереей, отрицательные персонажи которой — Кускова, Милюков, Керенский, далее адъютант и штабс-капитан в главке пятой — не столько отвратительны, сколько жалки. Каждая главка — история личного столкновения героя с революцией, Маяковский и себя тут не забыл («Мне легше, чем всем. Я — Маяковский. Сижу и ем кусок конский»). И в прощальной этой поэме, так отчетливо по приемам и темам рифмующейся с «Двенадцатью», нельзя не заметить, как Маяковский смягчился к вчерашним врагам — не потому ли, что сегодняшние, неназванные враги страшнее?

И над белым тленом,

как от пули падающий,

на оба

        колена

упал главнокомандующий.

Трижды

        землю

                поцеловавши,

трижды

        город

                перекрестил.

Под пули

        в лодку прыгнул…

                — Ваше

превосходительство,

        грести?—

                — Грести!

Тут нет, конечно, сочувствия. Но и прежней издевки тоже нет.

От родины

        в лапы турецкой полиции,

к туркам в дыру,

        в Дарданеллы узкие,

плыли

        завтрашние галлиполийцы,

плыли

        вчерашние русские.

Впе-

        реди

        година на године.

Каждого

        трясись,

                который в каске.

Будешь

        доить

                коров в Аргентине,

будешь

        мереть

                по ямам африканским.

Это уже почти сострадательно, и во всяком случае вполне человечно. Самая достоверная по-человечески глава — восемнадцатая, где звучит знаменитый, зацитированный реквием: «Тише, товарищи, спите». Но там же, рядом с этим гимном павшим,— их немой вопрос:

Скажите —

        вы здесь?

                Скажите —

                        не сдали?

Идут ли вперед?

        Не стоят ли?—

                Скажите.

Достроит

        коммуну

                из света и стали

республики

        вашей

                сегодняшний житель?—

<…>

А вас

        не тянет

                всевластная тина?

Чиновность

        в мозгах

                паутину

                        не свила?

Скажите —

        цела?

                Скажите —

                        едина?

Готова ли

        к бою

                партийная сила?

Ответ предсказуем, но выглядит дежурно. Вопрос — убедительнее. А девятнадцатая, финальная главка звучит такой самопародией, что, разбирая ее на газетные цитаты, современники и сами это издевательство чувствовали. Андрей Синявский — один из самых горячих поклонников и в молодые годы даже подражателей Маяковского — замечательно сопоставил «Левый марш» — «Левой! Левой! Левой!» — с эпилогом «Хорошо»:

Жезлом правит,

        Чтоб вправо шел.

Пойду направо,

        Очень хорошо!—

Надо было видеть, как Синявский разводил руками, изображая это недоуменное, но беспрекословное согласие.

Что до претензий к форме «Хорошо», они сродни претензиям к «Двенадцати»: здесь разговаривает не автор, а улица, здесь полноправно звучат романс, частушка, городская баллада — и Маяковский тоже постоянно сбивается то на частушку, то на блатную песню. И задача, и форма этих поэм одинаковы, в сущности: перед нами два завещания, два прощальных благословения. Вспоминая, как «кругом тонула Россия Блока», Маяковский не может не видеть того, как тонет вокруг него Россия Маяковского — Россия коммунистической утопии. В восемнадцатой главе он вспоминает, что знал многих лежащих у Кремлевской стены — и его от них отделяет почти невидимая, иллюзорная черта: реквием им — по сути автоэпитафия. От мух кисея, сыры не засижены, сидят папаши, каждый хитр — сравните это откровенное издевательство с картиной замерзшей Москвы в главках 13—14. Все, ради чего стоило жить и умирать, давно в прошлом.

Вещь, писавшаяся как сценарий юбилейного представления по заказу ленинградского цирка, превратилась в прощальный автопортрет, в общий памятник — себе и революции. Но живым памятников не ставят — по крайней мере там, где решения принимают живые. 

«Император»

1

В январе двадцать восьмого его лирический механизм дал первый сбой, после которого стало понятно, что он разладился: задуманная вещь не получилась, вывернула не туда, и вместо прорыва, который был ему так необходим, получился самоповтор.

«Император» мог стать долгожданным возвращением на прежний уровень. И не зря в довольно скептической рецензии совсем молодого Игоря Поступальского на «Новые стихи» — сборник, изданный «Федерацией» в 1928 году,— единственным четверостишием, удостоившимся похвалы, стало вот это, в самом деле отличное:

Снег заносит

        косые кровельки,

серебрит

        телеграфную сеть,

он схватился

        за холод проволоки

и остался

        на ней

                висеть.

В результате всё прокрутилось, как барабан: холостой выстрел, осечка.