13-й апостол. Маяковский: Трагедия-буфф в шести действиях

Неужели на черный титул «покойный»

Огневое «товарищ» сменил наш Маяк?

И стало в поэзии жутко просторно,

Точно вывезли широченный шкап.

Из-за какой-то размолвки вздорной?

Из-за неласкового ушка?

Что ж это, а? И ты как любой?

Как же так мир перечеркнули бровки,

Если ты,

        Владимир

                Маяковский,

Революции

        первая

                любовь…

Но я твое пробитое сердце

Прижму к своему с кровавой корой.

Я принимаю твое наследство,

Как принял бы Францию германский король.

Дальше он там обещает объединить, так сказать, их поэтические армии и пустить в общую битву за коммунизм. Господи помилуй, какой он тебе Маякоша?! Да, товарищи, сменил, сменил, так сказать, наш Маяк звание «товарищ» на титул «покойный»; нехорошо, товарищи! Боже мой, каким отсутствием такта, слуха, вкуса, каким самомнением надо было обладать, чтобы объявить себя наследником, к тому же победителем в ранге короля! Бог не Тимошка, видит немножко: Сельвинский, со всей своей одаренностью, с замечательной «Улялаевщиной» — единственным, вероятно, удачным советским эпосом,— оказался забыт еще при жизни и ныне со всеми своими «Пушторгами» и «Командармами» воспринимается как поэтический курьез, да еще предательство Пастернака ему припоминают («Когда толпа учителя распяла, пришли и вы забить свой первый гвоздь»,— припечатал Михаил Левин). Посмертная месть Маяковского всем, кто решил, что теперь-то он уж точно не ответит, была ужасна. Есть у него и у мертвого кое-какие возможности…

Сельвинскому сразу стали намекать, что он перегнул палку («Мне сильно влетело от общественности, и, надо сказать, совершенно справедливо»,— вспоминал он в 1963 году),— и на это он обиделся окончательно. 5 ноября 1930 года он опубликовал в «Литгазете» «Декларацию прав поэта», совершенно уже за гранью добра и зла:

Мне противна поза поэта,

Страдающего бронзовой болезнью

И вымучивающего поэтому

Свою биографическую лестницу.

Меня в ту пору, когда бродят усы,

Очередной импресарио

Не выводил на эстраду под уздцы

В роли дрессированного «зарева»…

<…>

А вы зовете: на горло песне!

Будь ассенизатор, будь водолив-де!

Да в этой схиме столько же поэзии,

Сколько авиации в лифте!

Далее автор воздает должное агитке, но время агитки — «пулемета» — прошло: «Требуется биплан, требуется крейсер!» Оценивая собственный поэтический опыт, он скромно замечает:

Это, брат, не ниже, чем плакатный столб

С беспредметным гонгом «Вперед, Время!».

Эпохе прикажешь: «Время, вперед!»

Раскроешь дверцы калиток…

А время задом вперед попрет,

Как Гегель к заре Гераклита.

(Какой ужасно образованный, постигший тонкости диамата лирик! В советской литературе конца двадцатых много было такого философского панибратства — Гегель попер к Гераклиту и наоборот. Маяковский-то диалектику учил не по Гегелю, Сельвинский и тут его превзошел.)

Это было бы даже и пророчеством, пожалуй, если бы такое ракоходное время не получало авторского одобрения и оправдания: иногда, оказывается, надо назад, и долг поэта — обслуживать эти прихоти эпохи, а не переть в единожды избранном направлении: «Не суйся ж быть ее автором, а будь при ней акушером». Слова «Взамен языка диалектики не рычи диалектом жандарма» вызвали ярость Бриков и негодующее протестное письмо Асеева; Сельвинский сдал назад и в книги включал радикально переписанный вариант. Но слово-то не воробей, топором не вырубишь.

И финал, конечно:

Резолюция ж, товарищи, как покойник:

Выносят — шумят, а вынесли — забыли.