13 мертвецов

Ярость переполняла свободных людей. Они закричали и бросились с холмов в сердце мертвой стужи. Будто солнце сошло на землю, и теперь один из его лучей несся вперед, растапливая снег и прорезая тьму. Идущие мертвецы вспыхивали как свечи, оседая на землю горками обожженных костей. Верные великану живые воины бросались бежать. Иные, обезумев от страха, скидывали шкуры и вспарывали себе животы, в муках падая замертво на красный снег. Тут же вставали, шли вперед, волоча за собой внутренности, и сгорали в очищающем жарком пламени.

Впервые великан отступил, завывая в ужасе. Огненное копье Омогой Бая с размаху вонзилось в твердую ледяную плоть, растапливая ее, обращая в кипящую воду и горячий пар, обнажая гигантские окаменевшие кости. Перед смертью великан исторг вопль боли, услышанный даже в самых дальних юртах на окраине теплых земель. От этого крика старики умирали во сне, младенцы визжали от страха в утробах матерей, в грудях которых скисало молоко.

Когда исполинские кости рухнули на землю, мертвецы тоже упали и больше не поднялись. Воины-победители вернулись к своим женщинам и детям. Место битвы было объявлено заповедным. Только уцелевшие шаманы, служители смерти и холода, в трепетном ужасе приходили к поверженным останкам своего господина. Наносили на древние кости письмена, складывающиеся в его имя.

В имени, слишком длинном для человеческого уха и разума, хранилась сила великана.

Его душа, его жизнь и знания.

Смена закончилась. Заключенные привычно и без суеты строились у чернеющего входа в штольню. Сначала – те бригады, которые занимались укреплением стенок тоннелей. К ним подтянулись остальные. Последними на построении появились рабочие с дальних уровней выработки, уставшие и измученные, – те, кто пробивал промерзшую закаменевшую породу. Началась перекличка. Конвоир зачитывал список фамилий заключенных первой роты. Сто девятнадцать человек. Валящимся с ног от усталости людям перекличка казалась бесконечной. После ее окончания арестанты продолжали стоять на месте. Начальник конвоя о чем-то увлеченно разговаривал с геологом, присланным, по слухам, из Якутска. Геолог был молод и красив, с густой рыжей бородой, высокий и откормленный, разрумянившийся на морозе. Для местных обитателей он выглядел существом из другого мира, пришельцем, неведомым образом оказавшимся в здешней юдоли. Он долго говорил с начальником конвоя, наконец тот сказал что-то веселое, оба громко рассмеялись. Геолог хлопнул собеседника по плечу и направился к проходной прииска. Идя мимо строя, он неожиданно вскинул руку в прощальном жесте и громко обратился к заключенным:

– Крепитесь, мужики! Скоро весна!

Из строя никто не ответил.

– Хорошо тебе говорить, – только буркнул еле слышно одинокий голос, – улетишь завтра в свой Якутск…

Начальник конвоя вышел вперед и прогремел хорошо поставленным звучным голосом:

– Напра-а-а-во!

Зэки беспрекословно подчинились.

– Шагом арш!

Строй двинулся вперед. Сотни ног в валенках ступали по утоптанному снегу, который звонко скрипел под ними. Где-то в середине колонны едва перебирал ногами двадцатилетний Митя Чибисов, бывший московский студент-лингвист.

Митя прибыл этапом прошлым летом, переживал свою первую лагерную зиму и только что закончил очередной трудовой день. В лагере его ждет холодный барак, скудный ужин, очередное построение с перекличкой и пять часов тревожного беспокойного сна. Ранним утром все начнется по новой. Снова прииск, снова темные тоннели, снова таскать эти неподъемные тачки с породой. Нет, никогда ему не удастся отработать положенную норму за смену. Пятьдесят тачек, ужас. Кто только эти нормы сочиняет? Для кого? От одной тачки руки отваливаются. Никак не привыкнет хлипкое тело интеллигента к бесконечной изнуряющей работе.

И морозы. Постоянные и неослабевающие. Как будто и не было никогда тепла и солнца. Митя оказался в лагере в конце июля. Через неделю после этого пошел первый снег. С тех пор холод, казалось, забрался в каждую клеточку Митиного тела, надежно поселился там, объявил себя хозяином. Не спасали ни валенки, ни ватные штаны с телогрейкой. Уже почти месяц столбик термометра на входе в барак редко поднимался выше сорока. Последнюю неделю вообще держались уверенные минус пятьдесят. Точную температуру установить было невозможно, деления термометра заканчивались на пятидесяти. Даже старые лагерники не могли припомнить таких сильных морозов в это время года. А ведь начало марта, весна. Пускай климат здесь не тот, что в Москве, но весна же, весна. Будет, мысленно успокаивал себя Митя, будет тепло. От мороза воздух казался плотным, густым, почти осязаемым, потрогать можно. Злобно кусал лицо, забирался под одежду, с каждым вдохом проникал в тело, оседал там, глубоко внутри.