13 мертвецов

Следующая за Садовой – остановка «Университет». Там в последний раз видели живыми моих жену и дочь в далеком девяносто третьем. Они не дождались троллейбуса и поехали на попутке.

Чуть дальше остановка – «Парк Победы», место, где через четыре дня после пропажи нашли сгоревшие и закопанные тела.

Потом троллейбус заезжает в депо и продолжает путь, чтобы через пятнадцать минут проехать кладбище, где покоилась моя семья.

А за кладбищем – какая ирония! – через остановку растягивается забор с колючей проволокой, местная тюрьма, в которой сидел Валентин Маркович Беседин, двадцати трех лет на момент преступления, не женат, задерживаемый многократно за мелкие нарушения закона. Убийца.

У троллейбуса номер семьдесят шесть прекрасный маршрут. Он не позволяет забыть о трагедии, подпитывает мою злость, оставляя ее острой как бритва.

Говорят, если каждый день вспоминать один и тот же эпизод из своей жизни, то в конце концов он перестает быть реальным, начинает казаться выдумкой, станет зыбким и податливым на фантазии. Возможно, так и есть. Возможно, память подбрасывает мне ложные ощущения, а на самом деле двадцать пять лет назад все было совсем не так.

Но я вспоминаю вот что.

Меня не пустили в морг. Худой врач с большим приплюснутым носом сбивчиво тараторил что-то о насильственной смерти, бензине и сжигании тел. Я уяснил, что жена и дочь настолько обезображены, что опознали их по зубам, а хоронить придется в закрытых гробах.

Но я сломал врачу его приплюснутый нос и прошел дальше по коридору, где стены блестели из-за влажного кафеля. Я зашел в холодное помещение, под тусклый свет желтых ламп, и увидел на операционной койке что-то, чего не смогу забыть никогда. Что-то, что несколько дней назад было моей семьей. Это начальная точка злости. Зарождение микровселенной, где правит зло.

Я вспоминаю, как ушел в запой. Звон бутылок, распахнутые окна, мелкое пятно фонаря далеко внизу и мысль – надо спрыгнуть, пролететь двенадцать этажей, прямиком в объятия жены. Эта мысль не оставляет меня до сих пор, но она исказилась, стала неправильной.

Еще помню холодное трезвое утро, когда больше не хотелось хлестать алкоголь. Я лежал в кровати, укрытый по пояс простыней, курил и пускал дым в потолок. За окном было тихо, серо, предрассветно. В тот момент я понял, что алкоголь вышиб память и отдалил ощущение трагедии, размягчил эмоции, которые я испытывал в первые дни. Так не должно было случиться.

Выбрался из постели, оделся и вышел на улицу. Затопал к знакомому депо. Меня могли уволить за прогулы, но не уволили. Все всё понимали. Курил одну сигарету за другой. За мной увязалась долговязая тень, пробасила: «Мужик, дай прикурить», и я распалил перед скуластым худым лицом зажигалку. Мне показалось – я точно помню, – что у человека нет носа, нет кожи на щеках и над глазами. Он затянулся сигареткой, сказал: «Спасибо, друг, счастья тебе, здоровья, удачи на всю жизнь», наваждение пропало. На кепке у долговязого желтела эмблемка: «Адедас». Он пожал мне руку и растворился в тишине утренних улиц.

Еще помню, что отлично знал маршрут семьдесят шестого. Все реперные точки, которые мне были нужны. Я хотел раздражать свою память каждый рабочий день, проезжая мимо университета, парка, кладбища, а немного позже – тюрьмы. Это было необходимо, потому что как вообще по-другому?

Кто-то сказал, что самые отвратительные воспоминания со временем становятся тусклее, их обволакивает влажная субстанция под названием «грусть». Человек перестает злиться, он будто достает старые черно-белые фотографии, стирает с них пыль, просматривает и укладывает аккуратно назад в альбом, который с годами будет открывать все реже и реже.

Я решил, что не позволю потускнеть моей злости. Нужно было продержаться семнадцать лет и девять месяцев с момента, когда приговор Валентину Беседину вступил в законную силу. Недолгий срок по сравнению с вечностью, да?

Лето бросается в окна ярким солнцем, духотой, густыми брызгами зелени. Я в футболке и оранжевой жилетке. Говорю:

– Уступите место беременной, молодежь!

И еще:

– Кто просил на Яхтенной?

Троллейбус гремит по упругим рельсам. Сорок девять сидячих мест заняты, люди толпятся в проходах, потеют, толкают друг друга, прячутся в телефонах и наушниках, глазеют на улицу. Бурлят разговоры, шелестят газеты, кто-то громко, яростно радуется в телефонную трубку: «Родила? Сколько? Вес, рост, ну?!»

Шипят открывающиеся двери. Человеческая волна растекается по остановке, а другая волна затекает в салон. Это новые запахи, новые лица, новые жизни. Я оглядываю их с неизменной улыбкой. Совсем скоро заходить почти никто не будет. Люди будто неосознанно чувствуют, что лучше подождать другой троллейбус.

– Граждане, передаем за проезд, не стесняемся!

– У кого карточки – прислоняем!

– Проходите в середину салона, не толпитесь у дверей, мешаете другим! Следующая остановка…

«Университет»