13 мертвецов

И неприятная, как запах гнили, повисла тишина. И тишина эта, и судорожно переплетенные костяшки пальцев покойной, и хищно заострившиеся ноздри ее – выдавали какое-то неимоверное напряжение, царившее в комнате. Даже от того, что седые волосы усопшей зачесаны были на прямой пробор, становилось как-то не по себе. Предгрозовое томление начинало пугать.

И в этой томительной духоте, смрадном мареве будто видеться начало: палец у покойницы пошевелился. Указательный, на правой руке, с потрескавшимся ногтем. Первым это заметил Артемка, внучатый племянник Клавдии Сморыго, и тут же робко за рукав отца дернул:

– Папа Дима, бабушка пальчиком шевелит.

– Что? Каким пальчиком?

Отец присмотрелся и оторопел. Теперь у покойной уже двигалась вся кисть. Руки судорожно пытались расцепиться – и не могли этого сделать. И губы чуть-чуть растянулись, оскалились. Раздалось горловое урчание. Его услышали почти все. Сквозь стиснутые зубы, сквозь мертвизну едва приоткрытых губ прорывалось что-то зло хрипящее, темное, нечеловеческое в темноте и хрипе своем. Некоторых начало трясти. Холодным потом прошибло. Валентина перекрестилась и тут же, как подкошенная, повалилась на пол. Никто на нее даже не обернулся. Ошалело, завороженно, огромными не верящими глазами все смотрели на покойную. Ее стон звучал все громче. Первой из оцепенения вышла племянница Галя. Закричала мужу:

– Детей выведи, выведи, выведи! Выведи отсюда! Детей выведи!

Но супруг Дмитрий только прижал сына и дочь лицами к себе и продолжал смотреть. Покойница издавала прерывистые кликающие звуки, похожие на плач болотных птиц: «Ы-ы-ы-ы-ы…» – все так же, не разжимая зубов и чуть запрокидывая голову. Живые, когда им страшный сон привидится, ведут себя подобным образом. Тревожно и зло стонут, подергивают головой, словно пытаются сбросить наваждение и не могут этого сделать. Покойная вела себя так, будто не могла проснуться. Вот и шея дернулась и лицо напряглось. Монетки с глаз упали и звонко покатились по полу. Морщинистые веки не разомкнулись, но зримо и пугающе запульсировала на одном из них маленькая жилка. Голова покойной механически повернулась лицом к Галине. Та продолжала теперь уже тихо и бессмысленно повторять, что надо вывести детей. Умершая вновь застыла с повернутой набок головой, на секунду замолкла, а потом тяжкий ее стон сменился невнятным бормотанием. Будто пожаловаться хотела или объяснить чего, да вот только рта раскрыть не в силах: и бормочет, и бормочет, и бормочет в мертвом сне своем.

Все громче и неистовее.

Уже не бормотание, а грудной рев; из глубин, из сумрака души.

Мертвое рычание.

Зримо напряглись обескровленные губы.

И когда уже казалось, что вот-вот раскроет рот покойница и в полный голос возопит, так, чтоб небу было слышно, – все неожиданно прекратилось. Мгновенная тишина… Тело умершей обмякло, голова плавно опустилась на белые подушки. В последний раз дернулась правая рука – наконец-то отцепилась от левой и вывалилась из гроба. Плетью повисла и потрескавшимися ногтями почти коснулась пола. Полная тишина, полная неподвижность. И только трупные пятна на теле покойницы кажутся еще темнее, еще заметнее.

Первой истерично зарыдала племянница Галина, вместе с детьми уткнулась в плечо супруга и благим матом заголосила. Заревели и дети, сначала придурковатая Софья закричала пронзительно-скрипуче, вслед надрывно заголосил Артемка. Не поднимаясь с пола, застонала Валентина. Глава семейства Пичугиных, запойный мужик с изможденным от алкоголя лицом, сел на стул, закрыл ладонями глаза и затрясся. Какая-то никому толком не известная женщина (вроде как подруга покойной по техникуму) оперлась руками о подоконник и, запрокинув голову, завопила – на одной режущей слух ноте. С надрывным криком выбежали из комнаты две женщины, работавшие с покойной в библиотеке. Кто-то из оставшихся заладил безостановочно: «Она же живая, живая, врачей надо». Единственной, кто не причитал и не выл, была Лида Саврасова – она подошла к гробу и осторожно взяла безвольно повисшую руку покойницы.

– Пульса нет, – сообщила Лида и добавила, будто оправдываясь: – Я так-то медицинский закончила, просто после с работой не сложилось.

Вряд ли ее кто-то услышал. Безудержный рев, рыдания, всхлипывания – тут себя не слышно и желания слышать нет. И хотя многие в этот момент смотрели на Лиду, никто не понимал, что и для чего она делает. Лида вышла в коридор. Вернулась. В руках небольшое зеркальце. Присела на корточки возле гроба, зеркальце поднесла ко рту умершей. И только теперь ее спросила захлебывающимся голосом племянница покойной:

– Чего там?

– Чистое стекло. Не запотевает. Тело-то давно уж смирилось. Дух никак не уймется.

На кладбище и поминки поехали немногие. В заводской столовой было накрыто два стола, сидели за одним. И то – через раз пустое место. Поминальных речей никто не произносил. Пили не хмелея. Даже пропойца Пичугин. Муторно было на душе, муторно.