Пока его не было, все почтовые ящики распахнулись настежь, и теперь на Пашку глядело пятьдесят с лишним черных пустых глазниц. Или, что еще страшнее – кто-то их открыл, пока его не было, и прятался где-то тут, под батареей или в тамбуре у двери. Закрытым оставался только ящик с надписью «130». Что-то еще было не так в этих ящиках, что-то, связанное с числами, но Пашке сейчас было не до того. Стараясь держаться противоположной от почтовых ящиков стенки, он направился к лестнице. Позади него хлопнул дверями лифт, и Пашка, вскрикнув, обернулся. Дверцы грузового лифта открывались и снова закрывались, продолжая раз за разом сминать старую, истлевшую коляску, а затем вдруг, дернувшись, замерли – и коляска рванула вверх, уперлась в железный каркас и с хрустом исчезла, затянутая в шахту. Всхлипнув, Пашка на негнущихся ногах спустился по лесенке, косясь на почтовые ящики, и вдруг остановился, разглядывая последнюю открытую дверцу, под которой белели пустые безномерные ящики, на которые в этом подъезде квартир уже не хватило.
На последней пронумерованной дверце белело число «138».
И это было абсолютно логично. Если последняя квартира на двенадцатом – это сто тридцатая, то последняя на четырнадцатом – как раз сто тридцать восьмая.
А сто тридцать девятой в этом подъезде, получается, вообще не было.
И это был последний подъезд в доме.
Безномерная дверца почтового ящика, расположенная сразу под цифрой «138», не спеша раскрылась, внутри что-то зашевелилось, и наружу высунулась голова Тимура.
– Пашка, – сказал он, будто все происходящее было в порядке вещей. – Ты все-таки пришёл!
Пашка, подвывая и держась за стену руками, побрел к выходу, не отрывая взгляда от торчащей улыбающейся головы в почтовом ящике. Шаги на лестнице зазвучали чаще и ближе.
«Я в самом низу живу», – вспомнилось ему.
– Погоди, сейчас. – Тимур вытащил сквозь щель хрустнувшее плечо, затем обе руки, одна из которых была вся измазана в крови, – и вывалился из почтового ящика, в котором он непостижимым образом помещался до этого. – Я тебя видел через щель да решил подождать немного… Секунду, я сейчас. – Тимур подошел к закрытому ящику сто тридцатой квартиры. – Они мои пальцы отдельно от меня бабушке доставили, а я без них – как без рук, ахахах. – Он помахал окровавленной ладонью, а потом запустил ее в щель ящика, и та проскользнула туда разом, появившись вновь уже совершенно целой. – Только нам надо побыстрее с этим закончить, пока бабушка не спустилась. Она у меня строгая! Не позволяет выходить надолго!
Пашка, спустившийся наконец с лестницы, отвернулся, выскочил в тамбур подъезда, хрипло дыша, заспешил к железной двери, уткнулся в нее лбом, поморщился и, не в силах утереть слезы, зашарил ладошкой по холодному металлу.
«Духам ведь в свой мир живого ребенка утащить – как нам водички холодной в жару глотнуть», – вспомнились ему слова Тимура, звучавшие теперь издевательски.
– Я уж и не надеялся. – Тимур шагнул в тамбур. – Мама в последнее время таблетки принимает и совсем меня не слышит, как я ни стараюсь. Наверное, не придет. А тут вдруг ты.
Пашка взвыл, вытер слезы и, сморгнув, стал обшаривать прояснившимся взглядом железную дверь, стены и даже потолок.
И тогда он понял, что именно было «не так» в этом потустороннем подъезде. Что он заметил еще на входе, боковым зрением – но о чем не подумал сразу, а только теперь, когда уже слишком поздно.
В этом подъезде на двери не было кнопки выхода.
Шаги позади него замерли. Пашка, стараясь не делать резких движений, скосил глаза и взглянул за свое плечо. В этот момент все дверцы ящиков с оглушительным лязгом захлопнулись, и Пашка, наконец, завизжал.
– ХВАТЬ! – выкрикнул Тимур прямо ему в лицо.
И стало темно.
Дмитрий Костюкевич
Призраки станции «Элдвич»
Что если пахло не дымом, а страхом, не пеплом, а отчаянием? А формальдегид – это не трупный смрад временного морга, а запах самой смерти, мраморной арки, которая ждет нас всех?
Впервые спустившись в лондонский метрополитен, коренной москвич Максим был неприятно удивлен: «И это у них зовется метро?» Душно. Тесно. Где мрамор, бронза, картины? Статуи где?