14. Женская проза «нулевых»

– В Крым отправил, пусть загорают, – отвечал приятель небрежно. – Да мне одному и сподручней: рыбалка, банька, потом еще можно – ну, туда-сюда, – и отчего-то хитро подмигнул папе. Тут в телевизоре проявилось лицо Горбачева, мутно размытое на старом экране, и папа воспользовался этим, чтобы отвернуться от приятеля и не реагировать на его намек.

– Дочь, смотри: дядя Миша! – крикнул папа Идке. Она улыбнулась смущенно, потому что папу не поняла. Обычно это она, увидав лицо в телевизоре, бежала к экрану и кричала «Дядя Миша!», а папа тогда начинал ворчать или даже злился, если был не в духе. Он говорил: «Как может моя дочь любить Горбачева? Ты хоть понимаешь, кто он такой? Он страну довел!» Но Идка не понимала этого.

Только сейчас папа о политике не думал и доволен был, что все мужики в зале теперь знают, что эта черненькая, чинно сидящая у стены, лапки на худых коленках сложившая, как египетская статуя, – его дочь.

– Любит, – объяснился потом папа приятелю. – Как тетю Валю «В гостях у сказки».

Приятель зачем-то деланно захохотал, потом вскинул руку с часами и ужаснулся:

– Всё, пора-пора, меня уже ждут, ну, туда-сюда, ты понимаешь… – и он опять подмигнул. – А женщин нельзя заставлять ждать. Тем более в таком райском месте. – И он, запанибрата хлопнув папу по плечу, быстро вышел, а папа остался с неприятным чувством чего-то склизкого. Не будь Идки, он тут же забыл бы, но теперь стало гадко. Папа обернулся, чтобы понять, слышала ли она, но Идки не было. Стал оглядываться, путаясь в сизых волокнах дыма, нагнулся даже под стол – и увидел ее в другом конце комнаты, у телевизора.

– Пошли, – подошел папа. Идка глянула с укором.

– А «Спокойной ночи, малыши»?

– Кончились уже, поздно, пошли.

Они вышли на воздух, в темноту леса, в прохладу и свежесть. Идка стала тянуть к ужу, но папа решил, что для ребенка слишком холодно и воздух сырой, и на будущее, думал папа, неправильно водить девочку туда, где одни мужики. Нехорошо.

– Папа, – спросила вдруг Идка, – а дядя Миша сейчас тоже в отпуске?

– Какой дядя Миша?

– Горбачев.

– А. Ну да. В Крыму, говорят.

– Ой, тише!

На границе поляны, где стоял их домик, Идка остановилась и дернула папу за руку, чтобы замер. С напряжением вглядывались оба в черное небо, в круг света от двух фонарей, отделяющих поляну от леса. Долго ничего не было, и папа хотел уже было идти – как вдруг пролетела совсем низко тень, так близко к ним, что видно было: и крылышки, быстро-быстро, и шариком тельце. За ней сверху упала еще одна – и коротко так: тиить!

– Мыши, – спокойно произнесла тогда Идка и пошла дальше, будто в мышах не видала ничего особенного. – Так же как мы, гуляют.

А папа вспомнил, как в прошлом году боялась она этого тиить, бежала в дом и закрывалась одеялом, и с привкусом грусти подумал: растет.

Ту поляну, на которой жили в последний раз, они запомнили навсегда: два домика, между ними – зеленый умывальник на несколько кранов с корытцем, куда вода падает и стекает в землю, чуть дальше – корт, там в бадминтон играли, два сутулых фонаря рядом с домиками. Каждый день всё это заливало солнце, и сосны стояли янтарные, пахли душно, прощально, и папе казалось, что они где-нибудь в Греции. Казалось так, потому что в тот год взял он с собой пересказы греческих мифов для детей и читал Идке тогда «Одиссею». Вечный странник стремился в Итаку, он миновал Харибду и Сциллу, он уже убежал от Калипсо, всё ближе и ближе был он к дому – но что-то не пускало его назад. Идка была в восторге от этого мифа.

Но поляну ту папа запомнил еще потому, что в домике по соседству никто не жил. Сначала это было хорошо, а потом стало плохо, потому что некого было попросить посмотреть за ребенком, пока он на базу сбегает, не у кого было взять таблеток, когда свои кончились, и он разрывался.

Потому что Идка вдруг заболела. Кашляла всю ночь, хрипела, горячая была. Но главное – глаза. Папа всегда по глазам понимал, что дочь больна.

Всех лекарств, в тот год из дома захваченных, было: аспирин, большая травная таблетка от расстройства желудка, зеленка и антисептический пластырь. Чтобы сделать чай, был кипятильник, заварка «Бодрость» и литровая банка. Если б лимон, – думал папа мечтательно, заваривая чай. Хотя сам не знал, что, если б лимон. Дав немного остыть, нес Идке – половинку аспирина и стакан с темно-коричневой, парящей водой.

Ида, горящая, со взглядом равнодушным и отрешенным, приподнималась на локтях, смотрела на стакан, на ладонь с осколком таблетки, на папу и морщилась:

– Крепкий.

– Тебе пить много надо, прогреться.

– Горький, – еще пуще морщилась Идка.

– Нет, ты быстро глотнешь.

– С сахаром?

– Да.

– Помешай.

Скрепя сердце, папа откладывал таблетку и мешал чай большой ложкой. Желтого цвета поднимался со дна нерастворившийся сахар, закручивалась воронка, и черные чаинки бешено крутились в ней.

– Вынимай! – командовала Идка, и папа резко поднимал ложку. Чаинки продолжали кружиться. Идка улыбалась некоторое время, потом, будто бы вспомнив, что у нее сейчас другая роль, опять скисала.