150 моих трупов

Обыватель сказал бы, что так обращаться с телами – отвратительно. Но смерть – именно об этом. Мы умираем для того, чтобы знать, что где-то внутри есть наш, именно наш и только наш язык. Движение, которое не отнять. Принадлежащая нам одним память.

Мы делаем всё, чтобы сохранить её отзвук. Высекаем в камне, возводим в стекле и металле. Воплощаем в словах своих учеников. Протягиваем невесомыми линиями. Морщинами на лицах своих детей.

Мы боремся за него. За движение, что может остаться непонятым. И пусть даже забытым. Но никогда. Никогда не перестающим нам принадлежать. Это движение – мощь. Она меняет всё: преображает мир, возводит города, сотворяет все мыслимые произведения искусства. Весь наш бег и вся наша устремлённость в будущее – суть безмолвный крик о том, что исконно и неотъемлемо наше.

Но тела мертвы. Мы ничего не можем воскресить. И петь, скользя по кромке эха, – это преступление. Против священной памяти смерти. Против Центра, как против всех механоидов.

Я не представляю, что именно совершила Инва и как глубоко она зашла, раз так глубоко прячется.

Но Центр знал, как купить её. Как использовать с наибольшей пользой её искупление. Где бы на карте мира ни оказалась Инва, её перчатки Центр оставил при ней. А значит, с ней пребывал и ключ к бесконечной глубине, к предмету её исследований. Окно с видом на смерть. С видом на чёрную бездну памяти, чьи капли пели, как пели чёрные бусинки чернил, застывшие на нотном стане.

Что бы ни совершила Инва, её искупление вело тело этой женщины дальше по её собственной дороге. И там я не смогу остаться с ней. Я коснулся часов.

Мимо тянулся туман.

– В старом мире иногда, говоря «Центр», подразумевали «Судьба». Забавно иногда менять эти слова местами. – Рядом со мной оказался посажен труп именно той рыжей девушки, о ком я только что размышлял. Я сразу же поднялся. Такое поведение являлось грубым нарушением протоколов безопасности. Тело женщины повернуло голову. Подняло на меня нефритовую зелень глаз. Её голосовые связки спросили: – Ты не находишь?

Я проследил за связями, на которых её держали. Они оказались размыты, как блуждающие в тумане тени. Но шли от локомотива. Его сердца.

Я сообщил:

– Господин, такое использование тел противозаконно. Я вынужден пресечь вашу деятельность.

Потянулся, чтобы оборвать связи.

– Не нужно, послушай, постой! Что, если мой оператор не Хозяин Луны? Что, если это она, это… Инва? Что, если это я? Здесь повсюду туман. Ничего не видно. Мы спрятаны, скрыты. Стёрты со всех карт нового мира. И здесь мы можем… Риррит…

Я медлил, потому что не мог не восхититься операторской работой. Мелкая мимика лица. Покрасневшие от проступивших слёз глаза. Дрожащие в кроткой скромности пальцы. Руки напряжены. Словно бы тело сдерживало движение, требующее прикоснуться ко мне.

– Я оценил ваш талант. Но я представитель…

– Риррит, не надо. – Поворот головы. Дрожащая в красной сеточке сосудов радужка. Резкий спазм в уголке губ. Вздох. Почти нервно. Ювелирная работа. Связи мягкие, обволакивающие. Почти поющие сами собой. – Риррит, прошу. Ты знаешь, знаешь, как узнать правду. – И снова поднимается опущенный только что в стеснительно-нежном порыве взгляд. И словно отсвет эмоциональной памяти сияет изнутри нефритовой радужки. Я видел. Видел в этом несовершенства. И ими, как и всем прочим, я оказался абсолютно восхищён. – Не отвергай меня…

Я оборвал связи. Мягко принял тело. Составил в голове порядок возвращения физических параметров в стандартные положения.

И поезд встал.

Резкая остановка не повредила ни мне, ни телу. Исправность поезда – вопрос вне моей компетенции. Я провёл тело назад. К остальному грузу.

Инва посмотрела на меня смурно, когда я возвращал его. Мне показалось, что она осудила меня за то, что я его вёл. Значит, я всё понял правильно: моя коллега не отпускала тело из состава груза. Но она решила, что я забрал его в личных исследовательских целях. Что не понравилось ей. Войдя в визуальный контакт, я дал понять, что привожу груз в целостность. Не допускал отступления от инструкций. Инва полностью проверила тело. Мне показалось, что разделила мои опасения, но не мог бы сейчас утверждать этого точно.

В этот момент мимо нас быстро прошёл Хозяин Луны.

Он выглядел сосредоточенным. Не обратился к нам. Исчез в дверном проёме.

Я проводил его взглядом. Не думаю, что если бы он устроил спектакль, то упустил бы возможность обсудить его эффект. Даже если в результате сломалось бы сердце поезда.

– Шат, Скарри, проверьте быстро, не сорван ли где стоп-кран! – крикнул он. В голосе мелькнула озабоченность. – Все вагоны проверьте.

Если он играл на публику, то получалось хорошо. Пока он проходил мимо, я не заметил ни тени притворства в его озабоченности. Между тем напускное и истинное волнение отличаются задействованными в выражении эмоции мышцами. Это касается не только лица. Всего тела. Однако верно и то, что оператор рыжей женщины являлся первоклассным мастером. Такому несложно изобразить волнение, как Хозяину Луны, или укор, как Инве.