1612 год

— Потом расскажешь, — нетерпеливо оборвал его царевич. — Но ты прав, для книг надо будет найти особое хранилище.

— Кстати, — обернулся он к Басманову, — из моего нового дворца надо будет сделать несколько тайных ходов. И сюда, в казну, и к Москве-реке, и к конюшням. Мало ли что…

Басманов понимающе кивнул головой, а царевич, возбужденный увиденным несметным богатством, снова и снова перебирал, сыпал из одной кучи в другую алмазы, рубины, изумруды, топазы, жемчуг, не уставая наслаждаться их волнистым сиянием.

Потом в его глазах загорелся огонек:

— Я умножу эти богатства! Надо будет созвать со всей Европы лучших мастеров-ювелиров.

Вернувшись в опочивальню, царевич отпустил Басманова и велел Маржере позвать своего секретаря Яна Бучинского. Тот явился тотчас.

— Что-то я не вижу святого отца Левицкого?

— Важно, чтобы и другие его не видели, — сказал Бучинский. — Не хватало, чтобы русские узнали, что в свите государя есть не просто католики, а иезуиты.

Будучи сам протестантом, Ян терпеть не мог братство святого Лойолы.

— Как же он прячется?

— В том-то вся хитрость, что никак. Он носит обычное польское платье, и все его принимают за придворного шляхтича.

— Так позови его.

Бесшумной походкой к нему приблизился Андрей Левицкий. Благословив, сказал с чуть заметным упреком:

— Наконец-то вспомнил обо мне, сын мой!

Царевич упал на колени:

— Прости, отец, мои прегрешения.

Левицкий ласково обнял его за плечи и усадил в высокое кресло:

— Не ровен час, увидит кто. Не до чинов. Я прощаю тебя. Знаю, что ты все делаешь во имя нашего великого дела.

Сложив руки на груди, он с постным видом возвел очи горе.

— Есть ли какие новости? — нетерпеливо спросил царевич, не очень доверявший высоким чувствам иезуита.

Тот тоже перешел на деловой тон:

— Есть, и очень важные. Скончался папа Климент, благословивший тебя на великий подвиг. Избран новый римский владыка, Павел Пятый. Он тоже наслышан о тебе как о верном рыцаре Церкви и прислал свое благословение. Он ждет…

— Чего?

— Когда ты сдержишь свое обещание, данное курии, и откроешь в Москве и по всей России католические костелы.

Царевич порывисто вскочил:

— Папе легко из Рима командовать! Но ты, ты, отче, видишь, как шныряют вокруг меня бояре, шагу не дают шагнуть! Ты думаешь, зря настоятель Благовещенского собора говорил о каких-то упреках? Им только дай доказательства моей любви к Католической церкви — весь народ поднимут против меня! Неужели не ясно?

— Не горячись, сын мой! Я-то все вижу и все понимаю. Более того, призываю быть осторожным.

— Лучше бы папа помог мне! — сказал Димитрий, вновь усаживаясь в кресло.

— Каким образом, сын мой?

— Он должен признать за мной право именоваться императором! И должен оказать все свое влияние, чтобы это право признали все европейские владыки. Я хочу установить отношения и с французским и с испанским двором! За это я клянусь поднять войска против Оттоманской империи. Отпиши ему об этом от моего имени!

Иезуит склонился в поклоне:

— Я сделаю все, как ты просишь, сын мой.

…Ночью царский дворец полон тайн. Когда царевич в сопровождении капитана шел по бесконечным узким коридорам, неожиданно под лестницей, по которой они спускались, ему послышался шорох.

— Кто там? — спросил Димитрий с тревогой, хватаясь за рукоять длинного кинжала.

— Твоя совесть! — услышал он приглушенный ответ.

— Жак, посвети! — скомандовал царевич, подойдя к темному углу, откуда услышал голос.

— А-а, моя совесть, и, как всегда, пьяна! — облегченно рассмеялся он, оглядывая человека, прикрывавшего от света свечи лицо широким рукавом.

Человек опустил руку, и Маржере узнал Григория Отрепьева. Был он в бархатном, но рваном кафтане, под глазом огромный черный кровоподтек, и действительно от него шел устоявшийся густой запах, как от винной бочки.

— Выпил токмо ради смелости, — без капли смущения сообщил Отрепьев. — Чтобы язык развязался.

— Тебе язык скорей завязывать, чем развязывать надо! — со скрытой угрозой сказал царевич. — Слышал я, что болтаешь много по кабакам. Синяк небось там и получил?

— Твои паны руки распустили. Уж больно чванливо себя ведут. Вот мы с казаками их малость поучили вежливости.

— Еще мне этого не хватало, чтоб мои воины между собой передрались! Так говори, что тебя во дворец занесло? Я же, когда тебе деньги давал, наказывал не совать сюда свой длинный нос! А ты все-таки сунул. Не боишься, что тебе его прищемят?

Нимало не испугавшись, Григорий сделал елейной насколько возможно свою разукрашенную рожу и с надрывом сказал:

— Вспоминается мне, государь, как в одну голодную лютую зиму бежали из Москвы два нагих и босых инока, а один другому рек: «Вот как сяду на царский стол, сделаю тебя, Гриня, своим канцлером!»

Царевич рассмеялся:

— Ну куда же тебе, Гриня, канцлером? Погляди на себя — пьяница и лодырь. А канцлером работать надо, государственные дела решать! Нет, жаль, что я тебя из самборской узницы вызволил. Сидел бы там сейчас вместе с Варлаамом!

Тон голоса расстриги сделался плаксивым:

— Не хочешь делать канцлером, так хоть деньгами ссуди!

— Уже пропил? — неподдельно изумился Димитрий. — Сколько же в тебя входит!