1612. Рождение Великой России

С.М. Соловьев со свойственной великому историку последовательностью описал участие Скопина-Шуйского во многих «выпавших» из легенды придворных и военных событиях начиная с царствования Лжедмитрия I. А один из крупнейших русских историков прошлого века Н.И. Костомаров не только нашел Михаилу Васильевичу должное место в монографии о Смуте, но и посвятил ему специальный очерк в «Жизнеописаниях», обратив внимание на некие «темные* дела, отраженные в известнейших источниках, но упорно не замечаемые исследователями^{36}. Авторы других общих курсов русской истории отличались меньшим вниманием к реальным обстоятельствам краткой и яркой жизни полководца эпохи Смуты. Они в целом вполне удовлетворялись легендой XVII столетия^{37}.

«Прямые и кривые в Смутное время» великого бытописателя И.Е. Забелина, вышедшие несколькими тиражами, казалось, должны были обратить внимание историков на проблему характера князя Скопина и его отношения к событиям гражданской войны^{38}. Но даже преизрядный знаток источников и литературы B.C. Иконников в книжке о Михаиле Васильевиче уклонился от этой задачи^{39}.

Между тем, помимо изданий русских повествовательных источников, в XIX в. были введены в научный оборот обширные комплексы подлинных документов Смутного времени^{40}. Сделался доступным широкий диапазон точек зрения на события, отраженный в записках иностранцев^{41}. В последние годы XIX в. и первые 15 лет XX в. взрыв публикаций источников о Смуте, позволяющих по-новому взглянуть и на деятельность Скопина-Шуйского^{42}, был связан с празднованием 300-летия Дома Романовых в атмосфере «Гром победы, раздавайся!». А после большевистского переворота, когда рядом замечательных ученых был издан целый свод материалов о народных движениях эпохи Смуты и о Крестьянской войне под руководством И. И. Болотникова в особенности^{43}, лучший воевода противного, правительственного, лагеря был оставлен в стороне от наиболее трагических событий как «патриотический» герой.

В послереволюционное время издавался значительный актовый материал, причем не только относительно «классовой борьбы». Особенно следует отметить продолжение публикации первостепенных для изучения Государева двора разрядных документов, отмечавших все назначения и службы московских чинов^{44}. Важнейшие повествовательные источники были переизданы на высоком научном уровне; в научный оборот вошли публикации малоизвестных и новооткрытых памятников^{45}; стали понятнее история создания и источники ещё не изданных, однако используемых учеными крупных летописей XVII в.^{46} Но поразительное изобилие подлинных источников не изменило общей историографической установки. И скромные «книжные списатели», и такие крупные ученые, как Ю.В. Готье, С.Ф. Платонов, А.А. Зимин, И.И. Смирнов, В.И. Корецкий, известнейший автор Р. Г. Скрынников и др., воссоздавая интересную и полезную для нас картину событий^{47}, предпочли тем или иным путем отстранить героического полководца Скопина от главного конфликта времени: борьбы царской власти и восставшего народа.

К князю Михаилу Васильевичу была прочно привязана драматургия, заложенная ещё в «Новом летописце» и талантливо развитая Карамзиным: «Лучший из воевод, хотя и юнейший, в годину величайшей опасности с печалью удалился от рати, думая, что возвратится, может быть, уже поздно, не спасти царя, а только умереть последним из достойных Россиян! … Так успел Герой-юноша в своем деле великом! За 5 месяцев пред тем оставив Царя почти без Царства, войско в оцепенении от ужаса, среди врагов и предателей — находя везде отчаяние и зложелательство, но умея тронуть, оживить сердца добродетельной ревностью, собрать на краю Государства новое войско отечественное, благовременио призвать иноземное, восстановить целость России от Запада до Востока, рассеять сонмы неприятелей многочисленных и взять одною угрозою крепкие, годовые их станы — Князь Михаил двинулся из Лавры, им освобожденной, к столице, им же спасенной, чтобы вкусить сладость добродетели, увенчанной славою»^{48}.

С. М. Соловьев, в силу большего почтения к букве источника, не мог столь однозначно воспеть силу Скопина-Шуйского и значение его побед, а потому задался вопросом о «причинах славы и любви народной, приобретенных Скопиным». «Общество русское, — справедливо заметил историк, — страдало от отсутствия точки опоры, от отсутствия человека, около которого можно было бы сосредоточиться». 24-летний воевода волею судеб стал этой точкой притяжения народной надежды: «В один год приобрёл он себе славу, которую другие полководцы снискивали подвигами жизни многолетней, и, что ещё важнее, приобрел сильную любовь всех добрых граждан, всех земских людей, желавших земле успокоения от смут, от буйства бездомовников, казаков, и все это Скопин приобрел, не ознаменовав себя ни одним блистательным подвигом, ни одной из тех побед, что так поражают воображение народа, так долго остаются в его памяти»^{49}.