17 м/с

Выяснилась прискорбная правда: видимо, в моем доме не готовили, а если готовили, то ели из кастрюль и, видимо, руками. Соседи вылезли на крышу. Принесли вилки и упаковку одноразовых тарелок. Еще у них было караоке, мы сначала ломались, эстетствовали, а потом сдались. С душой пели: «Белеет мой парус такой одинокий на фоне стальных кораблей». Стреляли по воронам из рогатки стразами Сваровски. Открыли купальный сезон в фонтанах ВДНХ, вытащили на крышу пять половичков, лежали под звездами. Кто-то сочинил блюз «лунный загар не оставит следа на теле с родимым пятном вместо сердца».

Дети танцевали между антенн, тарелок и рулонов рубероида.

А потом у меня зазвонил телефон. Это была мама. Я собралась. Мама каждый год желает одного и того же. Она считает, что пора остепениться и занять руководящий пост. Она желает много денег, желает, наконец, стать хорошей матерью и ходить на родительские собрания. Еще она желает мне приличную машину, респектабельных друзей и хочет, чтобы я оделась поприличней. И каждый раз она желает мне хорошего мужа (причем это она делала и в годы моего замужества).

Мои нереспектабельные друзья виновато затихли. «Да, мамочка», — сказала я наиболее осмысленным голосом и приготовилась оправдываться.

Мама сказала, что у нее дела идут неважно. И ей очень страшно. Мне от этого стало очень страшно. Я посмотрела на часы. Было полчетвертого. Я дрожащим голосом сказала, что это просто время такое. В этот час всем страшно. Все наладится. Самая тьма перед рассветом.

— Нет, — сказала мама, — ты не поняла. Анализы у меня стали еще хуже.

— Мама, я тебя заберу, — сказала я. А хотела сказать: «Мама, я тебя спасу».

— Не надо меня забирать, — обиделась мама, — я не мешок с картошкой. Я не хочу засыпать под «Рамштайн». Пусть все идет как идет.

Я понимала, куда она клонит.

— Мама! — сказала я.

Ты не имеешь права.

Просто не имеешь права!

Потому что я еще не стала нормальным человеком, потому что у меня еще нет шубы, приличного авто, потому что мои друзья еще не выросли, а дети не ложатся в положенное время. И вообще — они шляются по крышам!!!

— И, мам, — пожаловалась я, — мы очень голодные! Мы хотим, чтобы все было, как всегда. Чтобы ты не лежала в больнице, а приехала и сделала нам винегрет!

Я хотела сказать, что это несправедливо — выводить меня на линию огня. Я не готова.

Но мама сухо сказала, что завтра поговорим. А нам всем давно пора спать. Потому что мы уже не маленькие и у нас у всех завтра будут синяки под глазами.

Мы сидели на крыше. Действительно был час перед рассветом: он был пугающе темным.

И один мой друг (который сконструировал трещотку) сказал, что у него отец сломал ногу, а переезжать категорически отказывается. А другой друг (который принес рогатку) рассказал, как провел последний месяц в больнице, потому что его маме делали операцию. И там не было даже простыней. И он чувствовал себя таким беспомощным и маленьким.

Честно говоря, мы все себя чувствовали беспомощными и маленькими. Слава богу, что дети уснули и не видели этого позора.

А когда закончился самый темный час и наступил рассвет над крышей, мы увидели, что все мы ужасно бледные. Как и всё в этот серый час.

Я подумала, что в моей коллекции не хватает одного ангела. Ангела, стоящего на самом краю смотровой площадки Вавилонской башни.

СВИТ ХОУМ