17 м/с

Рикша смотрел на нас удивленно. Ну, ясно — мы по определению не должны были здесь оказаться. Потому что мы даже отдаленно не напоминали богатых американских туристов. За время проведенной на волшебном острове вечности мы сильно пообтрепались.

Рикша посмеялся и сжалился. Он повез нас в людное тусовочное место. Он оказался своим в доску. Он был студентом, а рикшей подрабатывал только по ночам.

Это было место, каких полно в продвинутых кварталах Берлина, Лондона и Амстердама. Здесь все выглядело именно так, как там. И однозначно пахло джойнтом. И играла та музыка, какая должна играть при таких обстоятельствах. И было безобидно, комфортно. Но — не свободно. Потому что с подобных мест все только начинается. Этот кураж — только предчувствие свободы, таящейся в гармоничном диком одиночестве малопосещаемых островов.

Ночью мы смотрели на колокола самых знаменитых ватов и ностальгировали по острову. В самой лучшей гостинице города в кроватях жили клопы, а я не знала, как они называются по-английски. Я вытащила из кровати свою многострадальную дочь и предъявила ее на ресепшене. За страдания нас переместили в номер с балконом и бассейном, а также выдали бутылку неплохого вина. Мы с остатками нашего братства выпили вино, сидя в бассейне с видом на ночной Бангкок. Мы тосковали по приделанному к бамбуковой стене душу. И поклялись — после посещения святынь, обещанных покинувшему нас молодому, оказавшемуся святым человеком, — сразу же в укрытие. Сразу же на остров.

Нефритовый Будда стоит в самом большом храме. Это национальная святыня. Он стоит на неприступной высоте, под стеклянным куполом.

Потому что нефритовый Будда стал причиной страстей. А следовательно, страданий. Соседним бирманцам очень нравился Будда, они решили, что этот Будда так хорош, что просто не мог оказаться сиамской собственностью. Это либо страшная ошибка, либо западло. И они отбили Будду у сиамцев. Или что-то вроде того. А сиамцы отбили Будду обратно, положив несметное количество своих подданных. И вернули его в храм. Но обиженные бирманцы не успокоились. Они ворвались в храм и расстреляли Будду из автоматов. Видимо, с воплями «так не доставайся же ты никому!». Чем еще раз доказали ряд расхожих буддистских истин про цену желаний и страстей и размытость границ между добром и злом.

Я смотрела на этого Будду и понимала, что любят не за красоту. Потому что меня совершенно не смущали щербины на его зеленом лице. И любят, конечно, не за обладание. Потому что мне совершенно не хотелось, подобно бирманцам, взять этого Будду с собой.

Любят потому, что в душе образуются черные дыры немыслимого внутреннего спокойствия и радости. И наверное, пофигизма. Потому что, когда любят (по крайней мере, глядя в глаза нефритовому Будде), совершенно не заморачиваются вопросами одиночества, вопросами встроенности в мир и вопросами завтрашнего дня (майи, так это, по-моему, называется).

— Это не пофигизм, — сказал мне один из наших.

Это — свобода.

А больше про Бангкок мне сказать нечего.

ПАРОМ

Мы возвращались на остров на пароме. Это был аутентичный ржавый паром. Он вез местных жителей, а те, в свою очередь, везли козлов, которые блеяли в то время, пока их хозяева блевали. Потому что была страшная качка.

На Самуи нам выпала пауза в качке: на паром грузили партию усилителей для празднования праздника половины луны на Ко-Пхангане. Мы вышли пройтись и попали на местный рынок. Когда тайская пища не готова, она напоминает какую-то травянистую расчлененку. На Самуи мы нашли художников, которые подрабатывают тут росписью гигантских парео. Они расписывают эти парео люминесцентной краской.

У художников на столе стоял корпус от старого телевизора. В корпусе был аквариум, а в аквариуме — красивые раковины, растения и радужные рыбы. Когда художники заканчивали расписывать парео листьями канабиса, они садились и смотрели свой телевизор.

Там, у художников, мы встретились с Марком. И он звал нас навечно здесь поселиться. И организовать фирму по росписи чашек. Но нам уже было пора на паром.

На причале выяснилось, что одна милая девушка из наших потеряла билет.

— А я говорил! — торжествующе сказал наш молодожен.

Возразить ему было совершенно нечего: он не только говорил. Он упирался до последнего, не желая раздавать билеты на произвол судьбы.

Но девушка совершенно не расстроилась (как того хотелось нашему молодому. Хотелось не из вредности. А исключительно из назидательности).

Девушка легкомысленно сказала, что она, пожалуй, останется на этом острове. И прямо сейчас вернется к художникам. Потому что оттуда еще не ушел Марк. У них с Марком, кстати, много общего. Потому что она тоже была в Берлине.

Кроме того, ее личная судьба сейчас находилась в парящем состоянии. Ведь ей никто не мог с уверенностью сказать, сколько времени проведет на горе над водопадом ее друг — шестнадцать дней или шестнадцать лет.