17 мгновений рейхсфюрера – попаданец в Гиммлера

— Рунге просто подонок. Он никаких обязанностей не исполняет, дядя. И ты это отлично знаешь. Рунге же лагерный фельдшер, здоровье русских пленных — его ответственность. Но русские мрут от тифа сотнями, а Рунге не делает ничего. Еще месяц назад у нас было 1 322 пленных, сейчас их чуть больше тысячи. Сколько их останется к осени?

— Да хоть бы и нисколько, — дядя Клаус закусил соленым огурцом, — Нам-то какое дело? Главное, чтобы эти русские свинособаки работали…

— Они все хуже работают, — перебил Ганс, — А скоро не смогут совсем.

— Это ничего, — отмахнулся дядя, — Если эти сдохнут — фюрер пришлет нам новых на замену. Русских в России еще много. Да и что Рунге может сделать? Лечить их лекарствами? Лечить русских? Где мы возьмем столько лекарств? У Рунге их нету, у меня тем более.

— Рунге много что может сделать, — не унимался Ганс, — Покончить с вшами, обеспечить пленным хотя бы помывку раз в неделю, дезинфекцию, карантин для заболевших, нормальное питание, освобождение от работы, временное, конечно… Я же писал тебе рапорты, дядя!

Это было правдой. Ганс и правда написал целых два рапорта. Вот только не получил на них никакого ответа. Дядя был компанейским человеком, но от неприятных ему тем всегда просто уходил. А сейчас вдруг уходить не стал, видимо, сказался плескавшийся в майоре самогон. Сейчас вместо этого дядя рассвирепел.

— Да читал я твои рапорты! А потом отправил вон туда, — дядя указал в сторону парилки, — В печку! Рапортом очень хорошо растапливать дровишки, мой дорогой племянник. Ублюдок ты неблагодарный. Я отмазал тебя от фронта, я спас твою жизнь, и вот твоя благодарность. Мало того, что не хочешь со мной выпить, так еще и срешь мне в душу своими рапортами! Ты понимаешь, что ты своей писаниной подставляешь не только себя, но и меня? Ты вообще в курсе, что тобой уже интересуется гестапо?

Последнее слово дядя, несмотря на ярость, произнес вполголоса, сказался старый инстинкт самосохранения. Вот про гестапо точно лучше не орать, это понимал даже пьяный майор.

А Ганс перепугался:

— Что? Гестапо? Как, зачем…

Дядя Клаус чуть успокоился, поправил простыню, прикрывавшую его телеса, закурил папиросу.

— Да! Гестапо. Представь себе, не ты один умеешь писать, мой дорогой Ганс. Про тебя тоже понаписали много интересного. И благодари Господа, что написали сначала мне, я, естественно, все доносы на тебя отправил в ту же печку, что и твои рапорты по поводу русских. Вот только, похоже, что теперь твои недоброжелатели решили натравить на тебя гестапо, и тут я уже бессилен. Ты совсем сошел с ума, Ганс. Ты отдаешь русским пленникам свой хлеб, уже три недели. Ты дал им мыло, которым тебя снабдил фюрер. Тебя, скотина ты неблагодарная! А не русских. Ты освободил от работ тридцать человек на прошлой неделе, хотя эти русские были в состоянии работать! А вчера… Вчера ты вместо работ повел русских на помывку к реке. Правда это всё? Правда или нет? Отвечай!

Ганс глубоко вдохнул:

— Ясно. Это Рунге на меня стучит? Он ведь?

— Неважно, — отмахнулся майор, — Так правда или нет?

— Правда, — признался Ганс, — Потому что эти люди — военнопленные. Женевская конвенция…

Дядя на это оглушительно расхохотался:

— Что? Женевская конвенция? А мы сейчас где, Ганс, по-твоему? В Женеве, мать твою за ногу?

Ганс попытался вывернуться:

— Послушайте, но тифозным вшам же все равно кого кусать — русских пленных, гражданских или немцев. Вши аусвайс не спрашивают. Эпидемия может распространиться на весь город…

— Это всё будешь объяснять гестапо, — мрачно перебил дядя.

— Всё настолько плохо?

— Не знаю, — майор раздражался все больше, — Честно не знаю. Гестапо попросило у меня объяснений по твоему поводу, я написал, что ты отличный солдат, и претензий у меня к тебе нет. А дальше — уже не мое дело. Но ты меня подставляешь. А я не люблю людей, которые меня подставляют! Я такого от тебя не ожидал, Ганс, когда тащил твою задницу сюда, подальше от фронта. Ты оказался тряпкой, племянничек. Вот что. Ты для службы в Шталаге не подходишь. Пожалуй, передовая бы и правда пошла тебе на пользу, возможно там у тебя бы поубавилось любви к русским собакам. Когда они бы отрезали тебе еще пару пальцев или оставшееся ушко!

Ганс в ярости вскочил на ноги:

— Думаю, что разговор окончен, дядя. Делайте, что считаете нужным.

Дядя в свою очередь тоже поднялся, простыня сползла на пол, раскрасневшийся от злобы и алкоголя майор ткнул Ганса пальцем в мундир:

— Ах ты подонок! Я вообще уже не понимаю, за что тебе дали твой железный крест! Может ты его снял с мертвого немца? С немца, который его заслуживал! В отличие от тебя, скотины.

Ганс раньше ни с кем ни разу об этом не говорил, даже с дядей. Он никому не рассказывал, за что ему дали крест. Но сейчас обида и злоба стучали в висках, Гансу было уже плевать.

И Ганс ответил, с холодной яростью: