17 потерянных

– Я потеряла ключи. – Она молчит, и я продолжаю: – Думаю, я выронила их. Точно не помню. Я вроде как отключилась.

– У тебя часто бывают такие провалы в памяти? Когда ты приходишь в себя и не можешь вспомнить, что было до того? Или же тебе говорят, что ты что-то сделала, а ты этого не помнишь?

Не могу понять, кто поведал ей все это; мамы там не было. Может, докторша беседовала с Джеми?

– Я один раз видела такое по телевизору, – отвечаю я. – Кажется, это называется расщеплением личности. Вы это имеете в виду? Я, скажем, отключаюсь, а кто-то начинает выступать от моего лица и заставляет людей называть меня другим именем?

– Я ничего подобного не говорила. А для тебя это важно?

Она наклоняется вперед, и серьги в мочках ее ушей свисают так низко, что проходятся по плечам. Они больше ее ушей и весят, должно быть, тонну. Она словно украсила себя двумя кухонными тарелками.

Я думаю о женщине из лифта, о том, что в пустых отверстиях в ее ушах некогда, возможно, болтались серьги, подобные этим.

– Нет, – отвечаю я. – Я не хочу сказать, что у меня расщепление личности. Разумеется, нет.

Если бы она знала о девушках больше, то не стала бы даже спрашивать о них. Девушки могут болтать всякое, могут позволить пройти сквозь собственные воспоминания, но я не становлюсь ими. Они – это они, а я – это я.

Складываю руки на груди и тереблю предупреждающе-оранжевые манжеты на широких рукавах. От рубашки отдает затхлостью, словно мама захотела одеть меня как совершенно иную персону, нежели та, какой я являюсь, и для этого ей пришлось усиленно рыться на задворках шкафа. Или же словно она – это не она, а кто-то другой, выдающий себя за нее. И этот кто-то одел таким вот образом девушку, которую хочет выдать за меня.

– Бывает, что ты видишь вещи, которые кажутся тебе нереальными? – спрашивает докторша.

– Что вы подразумеваете под словом «нереальными»?

– Галлюцинации. Вещи и людей, которых, кроме тебя, больше никто не видит.

Я надолго замолкаю.

Она завязывает с вопросами, и спустя какое-то время инициативу перехватываю я.

– А можно быть психиатром и верить во всякое такое?

– Какое такое?

– Ну, скажем, у вас есть пациентка, – начинаю я, – и если она скажет, что видела призрака, разговаривала с ним, а он, в свою очередь, разговаривал с ней, то вы автоматически выпишете ей лекарства и признаете сумасшедшей? Или же сможете допустить, что тут имеет место какое-то сверхъестественное явление? То есть я хочу узнать, верите ли вы в сверхъестественное? И вообще, вам это позволено?

Она уклоняется от ответа:

– Мы никогда не используем слово сумасшедший.

– Но вы способны объяснить подобный случай лишь химическим дисбалансом в мозге?

– Галлюцинации могут быть симптомом душевного заболевания. Видеть призраки, разговаривать с призраками… это сильно смахивает на болезнь.

– На какую? На какую болезнь? Назовите ее.

– Мы никогда не наклеиваем ярлыки столь быстро, никогда…

– На шизофрению, – говорю я за нее. – Как у моего папы.

Она молчит и в рассеянности трогает мятые на колене брюки.

– Значит, ты слышала, о чем мы разговаривали с мамой. Речь шла не о тебе. Ты поняла это?

Я пожимаю плечами.

– Шизофрению нельзя диагностировать всего лишь по одному эпизоду. Постановка такого диагноза может занять несколько лет. И я хочу, чтобы ты знала: все люди разные, и опыт у них разный, и ничто в психологии не укладывается в некую стандартную коробочку, и легких ответов здесь не бывает.

Говорила она как-то расплывчато. Я не ответила, и она продолжила:

– То, что с тобой происходит, может оказаться чем угодно. Ты считаешь, у тебя нет депрессии, но мы все равно должны поработать над этим вопросом. Какое-то время уделяется терапии, необходимо также время на то, чтобы приспособиться к лекарствам, чтобы…

Она говорит и говорит. Насколько я понимаю, она вполне может вспомнить и о богах, и о шаманах. У меня возникает подозрение, что вещает она исключительно ради того, чтобы услышать себя. Я, в свою очередь, жду, что ответ на мой вопрос сам появится у меня в голове. Жду, что голос исчезнувшей девушки скажет, что это не сумасшествие. Я здесь. И мне приходится выслушивать длинные тирады, а там, во внешнем мире, они пропали, и я единственная, кто об этом знает. Я больше не становлюсь такой медлительной и сонной от лекарств, как вначале, но они действуют куда хуже – вот уже несколько дней я не слышу голосов.

Спустя какое-то время я внезапно обнаруживаю, что докторша молчит.

– Кого ты слушаешь? – спрашивает она.

Я сконфужена.

– Вас. То, что вы говорите.

– Ты отвернулась и посмотрела вон туда, – она показала на растение в горшке в углу, – там одна из «девушек»?

Растение – это растение. Папоротник, торчащий из земли. Если я буду твердо стоять на этом, она сотрет историю моей болезни с доски и отправит домой? А если скажу, что растение говорит голосом девушки, то останусь запертой здесь навсегда? А вдруг все произойдет не так? Может, я буду настаивать на том, что растения способны разговаривать, а она решит, что я лгу? Подумает, что я не хочу, чтобы меня отправили домой?