17,5

Рассыпаясь в этих недоумениях и объяснениях, главный безнадежно некстати указывал пальцами на документы на своем столе. Когда Давыдов и Лёва, прихлебывая из чашек, послушно брали и вертели их, эти сугубо служебные бумаги, его глаза лезли на лоб, но он продолжал говорить и махать руками, а их глаза следили, куда он махал. А главный хотел бы удержать стопки бумаг от непрерывного расползания на столе, но всю дорогу накалывался на колючки своих кактусов. «Знаете, я правда с нею не знаком», – шепеляво посасывал он свой палец. Распахнутое окно шаталось на петлях, и на потолке весело прыгали зайчики.

Главному не очень-то нравилось, что все его непрерывно принимают просто на веру. Поэтому он практически каждое слово подкреплял фактическими документальными доказательствами. И заставлял читать. И правильно ли они поняли. И не хотят ли переспросить, если понятно не совсем. И сам переспрашивал, что именно им стало теперь понятно. Движением руки, какое делают в земном поклоне на сцене, главный в городе подтверждал каждое свое слово по слогам документально, то есть разом указывая на все бумажные кульки на полу. «Давайте-ка посмотрим, нет ли чего и по этому вопросу». Было и по этому вопросу, было.

– Может, вы еще не слышали. Да я вам сейчас покажу, – он мгновенно начал рыться на столе и как-то не совсем удачно смешал две кучки бумаг и так растерялся, что его начали умолять не беспокоиться, а он все твердил: «Я вам покажу». И точно: показал. И они внимательно посмотрели.

– И на все про все двенадцать месяцев, – показал он этим своим наколотым кактусами влажно-блестящим на солнце пальцем на все свои бумаги.

– Как двенадцать? – спросил Давыдов.

– Целый год? Это невозможно! – двенадцать месяцев разлуки с Милой не устраивали и Лёву.

– И я им говорю! – радостно подтвердил главный в городе, обрадованный таким искренним и сильным сочувствием, – Вы видите, вот всё и сошлось, – Оглядывал он заваленное кипами, кульками, мешками бумаг помещение своего склада.

Давыдов и Лёва протянули исписанный листок:

– Мы принесли описание нашей Милы.

– На что оно мне? Впрочем, давайте, а то внизу увидят, что вы не сдали бумаги, – и тут же запер записку в ящик стола и тихо постучал ключиком сверху по столу в том самом месте: мол, теперь все нормально.

Видя, что главный и сам по себе много горюет, гости собрались уходить. И единственная слеза любовника крупно капнула на ведомость, жирно размазав чернильные буквы фамилий, получающих зарплату. Главный на прощание эстрадно улыбнулся и шепотом о чем-то подмигнул. Чувство долга не позволяло ему оставить Давыдова и Лёву без утешения:

– Все думают, что во времена, когда люди ходили в звериных шкурах, горожане взяли да и вышли из леса. Нет. Не выходили. Они просто понастроили стен в лесу. Пошло это на пользу? – главный в городе с тихой улыбкой красиво поднял светлую ладонь в знак того, что он не ждет ответа, – Идет ли это на пользу теперь – вот какой вопрос я хотел бы поставить… Себе, себе, – тут же успокоил он.

Давыдов и Лёва тут действительно на мгновение почувствовали это, ну то самое вдохновение, когда торжественно стоишь в слушающей толпе, замеревшей на совершенный миг на городской площади, и восторг сжимает горло. После обмена двусмысленным взглядом в своем замешательстве они вдруг обнаружили, что стоят одни на улице. Вот и всё; они уже сомневались, было ли это на самом деле. Но даже это было памятным событием, точкой на голой прямой их неизбывного беспокойства. Они теперь верили, что не одни в этом мире. Пусть никому нет дела до их проблем, но у кого-то еще, хотя бы одного, есть они, другие, но такие же. Проблемы.

Прощание было кратким, и глаза у всех были неспокойны.

– Приходите еще. Спросите разрешения внизу на проходной и приходите ко мне.

И они действительно не заметили, как оказались уже внизу на жаркой улице.