18 ночей усталого человека. Дневник реальных событий

Они стояли и боялись пошевелиться. Мужчина и женщина. Он должен был совратить ее, унизить, но сделать это не надменно, а хитро, умело, убрав из своих возможных действий грязь и похоть. Только страсть, только подчинение, только то, что красиво и возбуждает.

Им это не было понятно. Я выбегал на сцену, сводил их, и они как марионетки двигались, ожидая моих манипуляций. Кричал, чтобы они были безумны, так как то, как они это делали, можно было отнести ко сну – плавно, спокойно, иногда смеясь. К этому я отнесся еще более жестко. Они смеялись. Да как они смеют это делать, когда такая сцена. Здесь нет места даже кроткой улыбке, легкого смешка – все подчинено боли, энергии и безумному финалу.

Первой не выдержала женщина. Она сказала «я не могу» и убежала в курилку. Помреж пожимал плечами и сказал «сейчас». Я ждал ровно пятнадцать минут, потом позвонил в колокол. Выбежал Анатолий (помреж) и сказал, что актриса в гримерке и не хочет выходить. Я пошел за ней. Наверное, это слишком, но время идет и процесс приостановился из-за этой упорной девы. В гримерке пахло валерианкой и чаем каркаде. Она сидела с опущенной головой. На столике была пепельница с зажженной сигаретой. Окно приоткрыто. Вот меня прорвало. Я ей сказал не то, что она наверное ожидала – «вы меня извините, но это то, что я хочу увидеть, пусть не традиционно и так далее», я выплеснул на нее все то, что я не люблю в таких ситуациях.

И она услышала про ленивых актрис, про то, что бывает с такими типажами – умирают не покрытые венками. Про то, что энергия пропадает в пустоту. Она смотрела на меня и внутренне ненавидела. Я же ее просто не уважал, хотя понимал, что она не лучше и не хуже всех других в труппе. Я затыкал ее. Она пыталась оборвать меня, но я был непреклонен. Я говорил и говорил. Она слишком много на себя брала. Женщина с пышной шевелюрой и тонкими губами. Всегда знал, что женщины с такой формой губ – неприятные особы.

К нам стучались. Я открыл. Это был лысый. Ее партнер по сцене. Он спросил, как у той дела. Та посмотрела на меня и выдала «все в порядке». Во, молодец. Я снова зауважал ее. Лысый ушел, а она промолвила «идемте, вы должны мне показать, как нужно быть совращенным». И я снова показывал. Смотрели все. Монтировщики снимали на фото. Это я только потом заметил. Гаркнул на них, они исчезли. Я отличился. Директриса сказала, чтобы я с ними был поосторожнее, хотя перед началом репетиции предполагала, что меня могут заклевать. Ничего подобного.

Теперь так будет всегда. Правда, по дороге мне стало грустно. Алкоголь выветрился, и я взял еще. Выпил две бутылки пива и здорово опьянел. Как дошел до дома не помню. И вот сейчас передо мной красивая пара. Оставь их в покое и иди к себе. Так логично. Но разве нужно всегда поступать так.

Я сказал, что мне хочется поговорить. Серега смотрел на меня. Бутылки он поставил в стороне и не собирался открывать. На мое предложение откликнулась девушка. И ближайшие двадцать минут мы с ней говорили. О чем? О красоте. Я прочитал что-то из Маяковского, про фонарь и про Ленина, потом вспомнил Есенинского «черного человека». Я был хорош. Девушка мне улыбалась. Она прочла Барто. Про Лиду. Я улыбнулся, забыв про отсутствующий коренной зуб. А Серега смотрел на нас и ее скулы двигались непрерывно. Он был зол. Когда я спросил ее про домашнего кота, которого звали Дарвин, про его особенную кличку, Серега не выдержал. Он был сильнее и я был не в том состоянии, чтобы сопротивляться. Я точно знал, что ей понравился и мне было наплевать на актера с такой подлой душонкой. И я его назначил на главную роль. Боже мой. Но ничего, я выдержу.

Когда я оказался один, то мне снова стало одиноко. Я не стал обижаться на моего соседа, мне даже стало его жалко, что сейчас милая девушка упрекает его в поступке, который он совершил. Но он это не поймет в ближайшие двадцать лет, наверное. Я же с удовольствием послушал ее еще. У нее особенный голос. Нет, я не влюбился. Просто у меня дефицит общения, внимания. В связи с этим я решил поставить себе горчичники. Чтобы как-то теплее стало.

Я сам себе поставил горчичники. Не это ли вершина одиночества – когда человек сам себя лечит и разговаривает с наклейками в туалете. Правда. Днем я говорю – тихо, громко, как-нибудь, но ночью достаточно пяти минут, чтобы…поговорить с Гуффи, розовым слоненком или противным удавом. Я чувствую превосходство над этими существами. Так я успокаиваюсь.

Горчичники жгут. Я встаю, не снимая их, подхожу к окну. Там темно и невидимо растут деревья, стоят дома, ходят люди. Совершаются невидимо преступления и невидимо думают люди плохо и хорошо о других себе подобных. Невидимо движется ночь. У меня дрожат руки. Спина горит и лицо тоже.

Я кричу в закрытое окно на прохожего. Он-то не слышит, но у меня перестают дрожать руки. Я хлопаю невидимой дверью – одну, там еще одна, я ими хлопаю, пока вторая рука не перестает дрожать. То же самое можно проделать с тарелками, но я предпочитаю двери. Они больше, соответственно и шума от них намного больше.

Ночь восьмая