1812. Фатальный марш на Москву

Тут русские находились в более благоприятных условиях, поскольку хотя бы еды у них хватало, а потому они ожидали наступления следующего дня с большим воодушевлением. «Все мы знали, что сражение будет страшное, но не унывали, – вспоминал артиллерийский поручик Николай Митаревский. – Голова моя была наполнена воспоминаниями из военных книг – особенно “Троянская брань” не давала мне покоя. Мне очень хотелось побывать в большом сражении, испытать, что там можно чувствовать, и после рассказывать, что и я был в такой-то битве». Когда люди те лежали у лагерных костров и глазели на звезды, они думали о смерти, о том, каково оказаться мертвым{429}.

Некоторых русских офицеров поражало спокойствие, исходившее от лагеря в тот день (выпавший на воскресенье), и едва ли не одухотворенность, с которой солдаты готовились к битве. Пока гренадеры Старой гвардии умилялись написанным Жераром портретом короля Рима, русские находили успокоение в созерцании разного рода священных образов. Кутузов приказал в процессии обнести русские позиции иконой Божией Матери Смоленской, следовавшей за армией на орудийном лафете. Процессия с участием Кутузова, его штаба и группы монахов со свечами и благовониями останавливалась в расположении каждого полка, каждой батареи и на каждом укреплении. Звучали слова молитв, распевались псалмы. «Расположившись рядом с иконой, я наблюдал солдат, в благочестии проходивших мимо, – писал один артиллерийский офицер. – О вера, сколь вдохновенна и удивительна сила твоя! Я видел, как солдаты, подходившие к изображению Пресвятой Девы, расстегивали мундиры и доставали из нательных распятий или ладанок последний грош и жертвовали его на свечку. Глядя на них, я чувствовал, что мы не поддадимся неприятелю на поле битвы. Казалось, будто после молитвы мы обретали новую силу. Живой огонь в глазах всех воинов давал уверенность, что с Божьей помощью мы одолеем неприятеля. Каждый уходил оттуда словно бы воодушевленным и изготовившимся для битвы смерти за отчизну»{430}.

«Что до нас, – отмечал генерал Рапп, наблюдая с места около палатки Наполеона за процессией, змеей извивавшейся по русскому лагерю, – так мы не располагали ни святыми, ни проповедниками, да и снабжения-то не было. Но мы несли за собой наследие многих лет славных побед. Мы находились на пороге решения, кому, нам или татарам, диктовать законы миру. Мы подступали к пределам Азии – так далеко не заходило ни одно европейское войско. Успех не являлся для нас вопросом, вот почему Наполеон с удовлетворением наблюдал за процессиями Кутузова. “Замечательно, – сказал он мне, – если они устроили этот маскарад, то теперь не побегут от меня”». Он уже решил дать громкое имя победе – «La Moskowa», в честь протекавшей рядом реки{431}

.

«Пала ночь, – продолжал Рапп. – Мне выпало дежурить и спать в палатке Наполеона. Место, где спит он, обычно отделено от поста дежурного адъютанта холщовой перегородкой. Этот государь спит крайне мало. Я будил его несколько раз, чтобы передать донесения с аванпостов, все они подтверждали, что русские готовы сражаться. В три часа утра он позвал слугу и велел подать пунша, оказав мне часть выпить его со мной». За пуншем они поговорили, в процессе чего Наполеон выразил мысль, что он на месте Александра выбрал бы Беннигсена, а не Кутузова, которого считал весьма пассивным командиром. Император французов спросил мнения Раппа относительно шансов на грядущий день, а когда Рапп выразил оптимизм, вернулся к изучению бумаг. «Фортуна куртизанка непостоянная, – проговорил он вдруг. – Я всегда утверждал это, а теперь начинаю постигать на собственном опыте».

Раппу не понравился призвук обреченности в тоне государя. «Ваше Величество вспомнит, наверное, как вы изволили сказать под Смоленском, что вино разлито и надо только выпить его. Теперь эти слова справедливы более чем когда-либо. Момент для перехода к отступлению прошел. Армия отлично понимает свое положение. Она знает, что найдет пропитание только в Москве, а пройти надо всего тридцать лье».

«Бедная армия здорово поредела, – заметил Наполеон, – но то, что осталось, доброго стоит, да и гвардия моя цела»{432}

.

13 Битва за Москву

К трем часам утра Наполеон уже сидел в седле и скакал к Шевардинскому редуту. Солдаты выдвигались на позиции, издавая радостные возгласы при виде проезжавшего мимо императора. «Это воодушевление Аустерлица!» – прокомментировал Наполеон настроение войск Раппу. К половине шестого все части вышли на заданные позиции, построившись как на параде. «Не было в мире прекраснее войска, чем французская армия в тот день, – вспоминал полковник Серюзье, командовавший артиллерией 2-го кавалерийского корпуса Монбрёна, – и, несмотря на все лишения, выпавшие на ее долю с Вильны, выглядела она в тот день так, точно была в Париже и стояла в парадном строю перед императором в Тюильри»{433}. Командовавшие частями и подразделениями офицеры зачитали затем личному составу воззвание, написанное Наполеоном накануне ночью: