1812. Фатальный марш на Москву

Заявление о намерении продолжить сражение на следующий день могло быть и уловкой, предпринятой для предотвращения крушения. Никто после таких слов не ожидал отступления, а потому части, готовясь драться вновь, держались сосредоточенно. Кроме того, поскольку никто из солдат и офицеров на местах не знал истинного положения дел, такие новости заставляли их предполагать, будто армия в целом находится в лучшем положении, чем на самом деле. Хвастовство и самоуверенность Кутузова, безусловно, возымели определенный эффект, и, как отмечал Клаузевиц, «это фиглярство старого лиса в тот момент было полезнее честности Барклая»{475}. Знай русские об истинных масштабах понесенных ими потерь, они бы, вполне вероятно, пришли бы в самое настоящее отчаяние.

Битва стала грандиозным побоищем, какие только зафиксированы в истории войн, непревзойденная до первого дня наступления на Сомме в 1916 г.[127] Искать ответа на вопрос почему, долго не приходится. Две огромные армии сосредоточились на очень маленьком ареале. Согласно одному источнику, французская артиллерия сделала 91 000 выстрелов. По другим сведениям, только 60 000, в то время как пехотинцы и кавалерия израсходовали 1 400 000 ружейных патронов, но даже и эти данные показательны: в среднем около ста пушечных и 2300 ружейных выстрелов в минуту{476}.

Русские строили войска глубоко – примерно в сотне шагов за одним эшелоном располагался другой. Данный прием, несомненно, помог им выстоять, поскольку каждый раз, проломив неприятельский фронт, французы оказывались перед новой стеной из солдат, что мешало им осуществить решительный прорыв. Однако вследствие такого построения вся русская армия, даже придерживаемые в резерве части, оказывалась в пределах досягаемости французских орудий на протяжении всего дня. Принц Евгений Вюртембергский, например, отмечал факт потери одной из бригад его 4-й пехотной дивизии 289 чел., или около 10 процентов численности за полчаса, в то время как она стояла в резерве{477}.

Без таких же веских причин Наполеон тоже дислоцировал многие резервы и почти всю кавалерию в зоне действительного огня неприятельской артиллерии. Капитан Юбер Био, состоявший адъютантом при генерале Клоде-Пьере Пажоле, тогдашнем командире 2-й легкой кавалерийской дивизии, вспоминал, что в день битвы 11-му конно-егерскому полку довелось часами стоять под обстрелом, и он потерял треть людей и лошадей без участия в каких-нибудь активных действиях. Один полк вюртембергской кавалерии недосчитался двадцати восьми офицеров и 290 чел. других званий из 762, то есть свыше 40 процентов своей численности{478}.

Размеры потерь русских войск по разным оценкам военных историков колеблются в пределах от 38 500 до 58 000 чел., но в наше время, опираясь на уточненные данные, ученые остановились на цифре в 45 000. В это число входят двадцать девять генералов, шесть из которых были убиты или смертельно ранены, и среди них Багратион, умерший от раны в бедро, Тучков и Кутайсов[128]. Но если слова Кутузова о том, что у него для сражения на следующий день оставалось только 45 000 чел. верны, понесенный на Бородинском поле урон должен быть много выше. Французские потери составляют 28 000 чел. и включают сорок восемь генералов, одиннадцать из которых нашли там смерть.[129]. Весной 1813 г. российские власти занялись очисткой поля и предали земле 35 478 конских трупов{479}.

Положение дел у русских сложилось крайне тяжелое. Армия не только лишилась огромного количества людей, она наполовину утратила боевую эффективность: раненые и убитые подавляющим образом приходились на регулярные армейские и гвардейские полки, а не на ополченцев или казаков. Очень большую долю среди погибших в пропорции составляли старшие офицеры. В результате целые формирования оказывались полностью выведенными из строя. Ширванский пехотный полк из 1300 чел. к трем часам сократился до девяноста шести солдат и трех младших офицеров. В сводной гренадерской дивизии графа Воронцова, насчитывавшей четыре тысячи человек при восемнадцати старших офицерах, к вечерней перекличке вышли три сотни бойцов и три офицера. Вся дивизия Неверовского смогла бы выставить не более семисот штыков. От ее 50-го егерского полка в строю остались сорок солдат, в Одесском пехотном полку самым старшим по званию из уцелевших командиров оказался поручик, а в Тарнопольском пехотном полку – фельдфебель. «Дивизия моя перестала существовать», – писал на следующий день Неверовский жене{480}.