1812. Фатальный марш на Москву

Другим и вполне понятным следствием холода являлись обморожения. Большинство людей в Grande Armée происходили из регионов, где, благодаря климату, подобные явления были неизвестны, а потому они не предпринимали элементарных мер предосторожности, не распознавали признаков подступающей беды и не действовали соответствующим образом. Они старались как можно лучше согреться в избе или в ином помещении, подставить руки и лица поближе к огню костра, не понимая, что, как только попадут на мороз, разогретые открытые места станут лишь более уязвимыми. Когда кто-то ощущал затвердение плоти, или узнавал от других о своем неестественным образом побелевшем носе, обмороженный инстинктивно торопился в тепло – бежал к костру отогреваться. В результате тут же возникала гангрена. Пораженные участки приобретали синевато-багровый оттенок и трескались, если человек начинал тереть или разминать их. Единственным же выходом было не нагревать такие места, а как следует натереть снегом, чтобы циркуляция крови в сосудах на пораженном участке восстановилась. Но лишь немногие, за исключением поляков, швейцарцев и части немцев, знали, какие ужасные последствия способны повлечь обморожения. «Чтобы развлечь дам, можете сказать им, что, очень вероятно, половина их знакомых вернутся домой без носов и ушей», – писал жене принц Евгений{800}. Хотя поводов для смеха тут мало.

Капитан Шарль Франсуа, не веря глазам своим, смотрел, как перед отходом к сну один из друзей разворачивал смастеренную для утепления импровизированную обувь. «Когда он снял ткань и кожу, покрывавшие его ноги, отвалились три пальца, – писал капитан. – Затем, снимая обмотки с другой ноги, он взял большой палец, покачал и оторвал его, не чувствуя боли»{801}. Потеряв пальцы на ногах, человек более не мог идти без посторонней помощи, утратив пальцы рук, оказывался неспособным управляться с оружием, даже взять еду, и ему оставалось лишь только грызть плоть мертвой лошади зубами и пить кровь.

Но сильные морозы делали невозможным даже и это. Лошадям, сохранившим способность идти, объедая кору деревьев, кусты, находя какие-нибудь пробивавшиеся через снег ростки, жевавшим в отсутствие воды снег, становилось не под силу отрывать замерзшую кору или пробивать ледяной наст, а потому они умирали тысячами. Но околевший конь за считанные минуты прекращался в каменную скалу – даже отрубить от нее мяса оказывалось невозможно. Для получения его требовалась еще живая, теплая лошадь.

Тут уж оставался короткий шаг до отрезания куска конского зада, пока владелец не видит. Из-за холода животные не чувствовали боли, а кровь в ране мгновенно замерзала. Они могли многие дни проходить с такими порезами на крупе, но, в конце концов, рана начинала гноиться, выпускать гной, который тоже замерзал. Другим способом было вскрыть вену лошади и высосать оттуда кровь или сцедить ее в какой-нибудь сосуд, а потом вскипятить со снегом и добавить как дополнительную приправу к тощей размазне. Иные отрезали еще живым коням языки и пожирали их. Но лучшей едой служили сердце и печень, теплые после вскрытия живота. Такая незавидная участь ждала обессиливших животных, брошенных хозяевами из-за неспособности тех идти дальше{802}.

С момента, когда отступающая армия проследовала Ляды, она очутилась на бывших польских землях, а посему в городках и селах там оставались жители. Даже в такие отчаянные времена вездесущие еврейские лавочники находили возможность предложить предметы первой необходимости, но, конечно, не бесплатно. А жители боялись брать в обмен или уплату какие-нибудь вещи, которые в случае обнаружения позднее русскими стали бы причиной актов возмездия.

Многие традиционные валюты утратили привлекательность. Доктор Генрих Роос вспоминал виденного им вюртембергского солдата, сидевшего на обочине недалеко от Орши с серебряным слитком на коленях и умолявшего любого обменять его хоть на какой-нибудь кусок съестного, но никто не изъявлял готовности расстаться с поистине жизненно важной провизией ради приобретения тяжелого предмета, который вернет стоимость, когда и если его новый владелец доберется домой. Несчастный солдат дождался от прохожих единственно глумливых усмешек, нравоучительных проповедей относительно пагубности сребролюбия и жестоких шуточек в таком же духе.

Даже последний шанс женщин, проституция, и то не оправдывал себя в таких обстоятельствах. «В действиях моих не было амурных намерений, – отмечал Бонифас де Кастеллан после того, как дал какой-то женщине кусок шоколада. – Мы до того измотались, что всякий говорит, будто предпочел бы бутылку скверного Бордо, нежели самую хорошенькую из женщин на свете»{803}.