1812. Фатальный марш на Москву

Более широкая стратегическая обстановка выглядела неоднозначной. На северном фланге Наполеона Макдональд осаждал Ригу и Динабург. Удино, после закончившегося нерешительного боевого столкновения с Витгенштейном при Якубово, где каждая из сторон объявила о победе[82], отступил для прикрытия Полоцка, где получил усиление в виде 6-го корпуса Сен-Сира. На юге саксонцы генерала Ренье потерпели незначительное поражение от войск Тормасова при Кобрине, но затем Ренье и Шварценберг отбросили Тормасова обратно, полностью очистив от русских Волынь.

Давно пришло время принять решение, разыгрывать или нет польскую карту. В Витебске императора французов приветствовали депутации польских патриотов, а он уклонялся от их нетерпеливых вопросов в отношении его намерений, оскорбляя Понятовского и польских солдат за якобы проявленную ими трусость, из-за которой, как настаивал Наполеон, так и не удалось захлопнуть в западне Багратиона. «Ваш князь не более чем п…», – бросил он одному польскому офицеру{298}.

Из Глубокого он написал Маре, распорядившись проинструктировать польскую конфедерацию в Варшаве об отправке посольства в Турцию с просьбой о союзе. «Вы должны представлять себе, насколько важен этот демарш, – писал он. – Я всегда думал о нем и не могу представить себе, почему не дал вам соответствующих указаний». Польшу и Турцию объединяла вражда к России, и Турция никак не хотела примириться с исчезновением с карты такого союзника. Четкое заявление Наполеона о своих намерениях восстановить Польшу вполне могло побудить Турцию возобновить войну с Россией{299}.

Многие указывали на своевременность посылки Понятовского на Волынь. Такой шаг спровоцировал бы восстание на всей территории бывшей польской Украины, откуда французы получили бы множество людей и лошадей, а также и достойное снабжение. Еще важнее было связать боевыми действиями все русские войска на юге, находившиеся под началом Тормасова и Чичагова, нейтрализуя угрозу, которую они в противном случае могли представлять для фланга Наполеона. Но несколькими днями спустя император писал из Бешенковичей генералу Ренье, оставляя вопрос призыва местных поляков к восстанию против русских на его разумение{300}.

На деле саксонцы Ренье вели себя настолько отвратительно, что вызвали враждебное к себе отношение даже со стороны самых патриотически настроенных поляков в том регионе. Те, кто надеялись на восстановлении Наполеоном Польши, испытали глубочайшее разочарование. «Маска добрых намерений в отношении нас начинала сползать [с его лица]», – выразился по данному поводу Евстахий Сангушко, один из адъютантов императора французов. Со своей стороны Наполеон говорил Коленкуру, что недоволен поляками и более заинтересован в использовании Польши как фишки в игре, чем в возвращении ей независимости{301}.

Находясь у Витебска, он получил известия о ратификации Бухарестского мирного договора между Россией и Турцией и подробности относительно подписанного в марте соглашения между Россией и Швецией. Он пока не знал, что 18 июля Россия, кроме всего прочего, вступила в союз и с Британией. Из Берлина поступили данные о планах совместной высадки британцев и шведов в Пруссии. Одно радовало – новости о начале войны между Британией и Соединенными Штатами Америки.

«В то время как император размышлял над планами нового и более решительного удара, атмосфера вокруг него становилась все прохладнее, – замечал барон Фэн. – Две недели отдыха дали людям время осознать, как далеко они ушли от дома, и то, какой необычный характер принимала та война». Он говорил к тому же и о «беспокойстве и разочаровании», возникавших в штабах разных уровней. Наполеон чувствовал это и впервые собрал более широкую группу генералов среди круга доверенных лиц, чтобы спросить их, какого мнения они придерживаются в части планов дальнейших действий. Бертье, Коленкур, Дюрок и другие считали, что настал момент остановиться. Они напоминали о потерях, сложностях с обеспечением провиантом и растянутости линий коммуникаций и, принимая во внимание нехватку госпиталей и медицинских ресурсов, высказывали опасение, как бы даже победа не обошлась французам слишком дорогой ценой.

Но Наполеон по-прежнему цеплялся за изначальное видение обстановки. Русские стали сильнее, чем раньше, они отошли к собственным границам России, а потому находилось больше оснований ожидать от них готовности принять сражение, на которое он делал все ставки. «Если неприятель остановится в Смоленске, а я имею основания считать, что он так именно и поступит, будет решающая битва», – писал император Даву. Когда Наполеон, как виделось дело ему, разгромит войска противника, Александр станет просить мира, и русские дадут французам так нужное им снабжение. «Он верил в сражение, ибо хотел его и верил, что победит, поскольку должен был это сделать», – писал Коленкур. – Он ни на минуту не сомневался, что дворянство вынудит Александра искать мира, поскольку на том строились все его [Наполеона] расчеты».