1812 год. Пожар Москвы

Так как история с Мутоном, помимо Ростопчина и Сюрюга, никем более не описывалась, были даже предположения, что она вообще могла быть плодом фантазии: «Этот француз не был ли, известный нам по уголовному производству в 1812 году, Петр Мутон, осужденный тогда, при разглагольствовании с дворовым человеком доктора Шлегеля, в произношении неприятных для России слов? Но этот француз, за дерзость свою, был наказан кнутом и сослан на поселение»[230]. В 1869 г. на страницах «Русского архива» случился даже спор по поводу слов Ростопчина, сказанных тогда Мутону. П.А. Вяземский приписал Ростопчину следующую фразу: «Поди, расскажи твоему царю, как наказывают у нас изменников». Это оспорил сын бывшего московского главнокомандующего А.Ф. Ростопчин. По его мнению, отец сказал Мутону: «Поди расскажи твоему царю, что ты видел единственного изменника, которого произвела Русская земля!» «Слова эти, — заметил А.Ф. Ростопчин, — имеют более глубокий смысл и в них заключается объяснение факта»[231].

Смерть Верещагина. Худ. К. В. Лебедев. 1911 г.

В любом случае, смысл слов Ростопчина, сказанных Мутону, понятен. Понятно и то, почему француза никто и не попытался задержать. Возбужденные взоры толпы были направлены на окровавленное тело раненого Верещагина. На несколько мгновений воцарилась мертвая тишина. Как только Ростопчин и его свита быстрым шагом снова вошли в дом, толпа бросилась к умирающему юноше. Его ноги были обхвачены петлей; другой конец веревки привязали к лошади и поволокли тело прочь со двора, таскать по улицам. Окровавленная голова еще живого Верещагина билась о камни мостовой. Пьяная толпа ревела… Кто-то кричал: «Вот изменник нашему батюшке Александру Павловичу!»

Ростопчин, все еще слыша крики, доносившиеся со двора, не оглядываясь, прошел комнаты дворца, быстро вышел на задний двор, сел в дрожки, закричал кучеру «Пошел!», и вместе со свитой мгновенно покинул Лубянку.

Немало было тех, кто уже тогда, в 1812-м году, говаривал, будто Ростопчин бросил тело юноши на растерзание, так как убоялся толпы, которая, раздосадованная обманом градоначальника в том, что Москву не сдадут и его лживыми призывами к отпору наполеоновского войска, могла 2-го сентября расправиться с ним самим, по крайней мере, не дать ему благополучно уехать из Москвы. Однако не только апологеты и защитники графа[232], но и многие его недоброжелатели (как, например, Кизеветтер) это оспаривали. Они говорили о смелом и прямом характере Ростопчина, наконец, писали о том, что он мог отбыть с Лубянки беспрепятственно, с заднего двора, защищенного от толпы каменным забором. Размышляя над этим вопросом и стараясь не связывать себя путами предвзятости, мы в конечном итоге стали склоняться к тому, что инстинкт самосохранения, свойственный Ростопчину, как и любому другому человеку, в ходе разыгравшейся 2-го сентября трагедии не мог не дать о себе знать. Вооруженная и полупьяная толпа, возбужденная самим фактом оставления Москвы и возмущенная обманом своего «барина», могла легко излить свой гнев на московского главнокомандующего[233]. Многие из тех, кто собрался утром 2-го во дворе ростопчинского дома, еще помнили слова афишки градоначальника, призывавшего их на «Три горы»: «Москва наша мать. Она вас поила, кормила и богатила. Я вас призываю именем Божией матери на защиту храмов господних, Москвы, земли Русской. Вооружитесь, кто чем может, и конные, и пешие; возьмите только на три дни хлеба; идите со крестом: возьмите хоругви из церквей и с сим знамением собирайтесь тотчас на Трех Горах; я буду с вами, и вместе истребим злодея. Слава в вышних, кто не отстанет! Вечная память, кто жертвой ляжет! Горе на страшном суде, кто отговариваться станет! Граф Ростопчин. 30 августа»[234].

Каково?! После такого призыва, прозвучавшего из уст графа, а затем изготовившегося самому к бегству из столицы, можно было и не сносить головы!.. Вместо этого московский люд растерзал невинную жертву, в то время как Ростопчин беспрепятственно покинул город, снискав затем к тому же славу великого героя.

И все же столь ясное суждение и неотвратимый «исторический приговор» нам кажется чересчур поспешным. Посмотрим, что произошло в Москве дальше.

Возбужденная кровью «предателя» народная толпа хлынула со двора ростопчинского дома на Кузнецкий мост, где находились лавки живших в Москве иностранцев. Под крики и улюлюканье толпа протащила тело по Кузнецкому мосту, а затем поворотила на Петровку, свернула в Столешников переулок и выплеснулась на Тверскую прямо напротив официальной резиденции генерал-губернатора[235]. Там было пусто — вся администрация из Москвы уже отбыла. Растерянный и пьяный московский люд потащил тело вниз по Тверской, к базару возле кремлевских стен…