1812. Обрученные грозой

Она медленно поднялась с лежанки (ей было больно даже пошевельнуться) и заходила по комнате, разминая мышцы, только теперь сообразив, что на ней надета ночная кофта. «Когда я оделась? Когда он ушел? — пыталась она понять. — Почему не попрощался со мной, почему не разбудил?..» Тут ей смутно привиделось — и это воспоминание стало оживать, как на рассвете — да, тогда в окно, меж раздвинутых занавесей, просачивался серый предутренний свет, — она была разбужена прикосновениями Палевского. Вернее, он уже был в ней… Докки покраснела, когда припомнила это. Как чудесно было ей, сонной, размягченной, ощущать те тягучие неторопливые движения, которыми он сопровождал свои объятия и поцелуи. Она будто парила в воздухе, пребывая в коконе неги и блаженства, созданном его теплом и силой. А потом — да, теперь она четко это видела — он, уже одетый, склонялся над ней и целовал ее, целовал долго, в губы, в шею, в грудь, и крепко сжимал в объятиях. Затем натянул на нее кофту, еще раз крепко поцеловал и вышел — не оглядываясь — на балкон, а она вновь заснула…

— Барыня, — в дверь опять застучал Афанасьич. — Я вам горячей воды принес. Тут у входа оставлю.

Он погремел ведром и ушел, а Докки, приоткрыв дверь, забрала воду и вылила ее в остывший чан.

«На моем теле нет ни одного места, которого бы он не коснулся, — думала она, поливая себя водой. — Как жаль, что мне приходится смывать следы этой ночи. Ах, как же прекрасна, оказывается, может быть близость с мужчиной! Нет, не просто с мужчиной — только с ним, с любимым…»

Она вспомнила, как стонала и трепетала в его объятиях, как изгибалось ее тело от его вездесущих губ и рук, как его чуткие и нежные пальцы ласкали ее там, где было так неловко, но так приятно их ощущать, и как — незаметно для нее — они вдруг оказались внутри, преодолев сопротивление ее к тому времени порядком расслабленных мышц. После этого он уже смог сам погрузиться в нее, и для Докки это полное слияние их тел стало подлинным чудом и откровением. Он будто растворился в ней и стал ее частью, и она обрела недостающую до сей поры долю себя.

«Ну почему, почему мы не встретились раньше?» — закручинилась она, невольно переносясь мыслями в свое прошлое, к ненавистной брачной ночи, когда было так много отвращения, боли и крови и когда ее преследовало чувство безысходности и отчаяния. Теперь она понимала, что все могло бы быть иначе, если бы…

«Неизвестно, женился бы он на мне, будь мы даже знакомы в молодости», — размышляла Докки, расчесываясь, закалывая волосы и разглядывая себя в маленьком зеркальце дорожного несессера. Под глазами появились тени — следствие усталости и почти бессонной ночи, но в них угадывалось сияние — отблеск украденного у судьбы кратковременного счастья. Губы немного припухли, будто… «…будто их всю ночь целовали», — усмехнулась она и невольно вспомнила, как после того, когда у них все получилось, и она лежала, прильнув к его груди, он сказал:

— Пока вы не можете в полной мере испытать всю полноту удовольствия от любовной близости — это приходит только со временем и с опытом. Но в какой-то момент это откроется для вас, и я буду счастлив разделить вместе с вами тот восторг, который вам предстоит пережить.

Докки не понимала, что он имел в виду. Ей казалось, что нет и не может быть большего блаженства, чем то, какое она ощущала в его объятиях. Но его намек на будущее обрадовал ее тогда — ведь сама она не смела ни о чем загадывать. Теперь она попыталась уразуметь, каким образом они смогут быть вместе, если идет война, а им предстоит расставание.

«Он все устроит, — наконец, как ей показалось, поняла она, одеваясь, собирая свои вещи и скручивая смятые простыни — свидетели ее грехопадения. — Неужели он предложит мне следовать с ним — с обозом, как это делают жены военных, сопровождая своих мужей в походах?»

Искушение было велико, едва Докки представила, как они вместе проводят если не дни, то ночи. Но это было невозможно — на глазах у всей армии ехать с Палевским, будто она его жена. Одно дело — случайная встреча и единственная, даже пусть не единственная — две, несколько ночей. И совсем по-другому будет выглядеть превращение в его постоянную спутницу, официальную любовницу.

«Нет, он не унизит меня таким предложением, — решила она. — А если вдруг выяснится, что он рассчитывает на это… Это было бы хуже и больней, чем неизбежная разлука».

Докки окинула взглядом прибранную комнату, застегнутый саквояж и решительно распахнула дверь, готовясь к встрече с Палевским, и при одной мысли, что они сейчас встретятся, у нее начинали дрожать руки. Она понятия не имела, как себя вести и как держаться с мужчиной, с которым провела страстную ночь любви.

— Вы готовы? — Афанасьич топтался у лестницы. Он глянул в ее сторону, отвел глаза и, уставившись куда-то мимо, сказал:

— Сейчас принесу, что перекусить, и двинемся. Армейцы уходят, нам тоже пора.

Докки недоуменно свела брови. Она думала, что к завтраку спустится в столовую, в которой они вчера ужинали, но Афанасьич, будто догадавшись, пробурчал: