1812. Обрученные грозой

— Что побудило вас написать столь проникновенный романс? — поинтересовалась графиня Логачева. — Впрочем, можете не объяснять. Понятно, что вдохновение снизошло на вас из-за взгляда прекрасных глаз. Ах, как это романтично!

— Возможно, madame, — Палевский поклонился.

— Счастливица та дама, что смогла вызвать в вас подобные чувства, — не унималась Логачева, хлопая генерала по рукаву мундира.

— Молодость, молодость! — Сербина удовлетворенно покачала головой. — У меня перед глазами встал образ мужчины, плененного прелестной юной девушкой.

Она многозначительным взглядом соединила Надин и Палевского и громко зашептала его матери: «смотрятся вместе…», «прекрасная пара…», «как и следовало ожидать…». Обрывки этих фраз доносились и до Докки, пребывавшей в весьма смятенном состоянии, надеясь только, что ей удается сохранять внешнее спокойствие, тогда как внутри нее все дрожало. Ликующая радость, охватившая ее во время исполнения романса, сменялась в ней то опасением, что она неправильно поняла Палевского, приписав услышанным словам собственный, желанный для нее смысл, то беспокойством, что гости поняли, кому адресованы стихи, как заметили и страсть, так явственно прозвучавшую в голосе генерала. Ей казалось, на нее все смотрят, и так и было. Она ловила на себе то лукавый взгляд княгини Думской, то задумчивый — Ольги, пытливые, с долей зависти взоры дам и любопытные — мужчин. Судя по всему, мало кто остался в неведении относительно ее взаимоотношений с Палевским.

«Зачем, зачем он сделал это прилюдно?!» — терзалась Докки, хотя ей было необычайно лестно осознавать, что сила чувства к ней подвигла его не только на написание столь пронзительных и прекрасных стихов. Его не остановило ни присутствие гостей, ни боязнь открыть привязанность своего сердца, тем обнаружив собственную слабость и обнажить перед всеми душу. В этом был весь Палевский — решительный, дерзкий и бесстрашный. Докки хотелось и плакать, и смеяться от раздирающих ее переживаний, но одно было несомненно: редкая женщина могла удостоиться подобной чести от такого гордого и сильного мужчины.

Она не могла смотреть на него, боясь разволноваться и тем окончательно выдать себя, потому попыталась сосредоточиться на словах подошедшего к ней господина Гладина, похоже, одного из немногих на вечере, кто не понял значения только прозвучавшего романса.

— …уверял, что более не будет писать стихами, потому как сии сочинения искусственны и только мешают отражению истинных чувств, заключая их в тесные рамки пусть и изящной формы, — бубнил он.

— Генерал Палевский так сказал?! — очнулась Докки. — Но ведь его романс самым восхитительным образом подтвердил, что поэзия — как ничто другое — способна передать всю полноту и свободу душевных переживаний.

— Генерал? — Гладин удивился. — Не генерал, баронесса, а немецкий поэт, некий господин Гюнтер Тробман, с которым я водил знакомство в Женеве. Уверяю вас, он не смог бы и вполовину столь поэтично передать нежность сердечной привязанности, как это сделал граф Палевский. При этом следует учесть, что генерал — не литератор, не поэт, а военный, офицер, чья жизнь проходит не за конторкой с пером в руках, а в походах и прочих удовольствиях строевой жизни, коих, признаться, я никогда не понимал. Тот же немец только и делал, что марал бумагу, не создавая ничего путного.

Докки машинально кивнула и краем глаза посмотрела на отца и сестру Палевского — они стояли вместе, тихо переговариваясь. У графа Петра было серьезное, даже мрачное выражение лица, княгиня хмурилась и покусывала нижнюю губу, коротко отвечая на слова отца.

После разъезда гостей Докки в беспокойном нетерпении ожидала возвращения Палевского. Она не знала, как теперь с ним держаться, что говорить и делать, когда он ожидает ответа на свое признание.

«Конечно, он понимает, что я неравнодушна к нему, но хочет, чтобы я сказала это вслух, — думала Докки сначала в библиотеке, когда следила за застрявшими на одном месте стрелками часов, а потом — не в силах усидеть на месте — в садике, куда вышла, чтобы вдохнуть свежего ночного воздуха и остудить разгоряченную сумбурными мыслями голову. — Но неужели, неужели ему достаточно лишь моих слов о любви?»