1812. Обрученные грозой

«Вильна, 28 мая 1812 года.

Ch`erie Ольга, уж две недели я нахожусь в Вильне (надеюсь, Вы получили мою записочку, что я отправила Вам по приезде в сие славное место). Погода все это время стояла чудесная, город и окрестности необычайно живописны — просто рай для путешествующих, но, должна признать, здесь было бы куда приятнее находиться, если бы не ряд обстоятельств, действующих на меня весьма угнетающе…»

Далее она подробно описала и неожиданный приезд Алексы и Вольдемара в Вильну, и дружбу ее кузины и невестки с мадам Жадовой, « …Вам известной, потому не буду распространяться о ее характере, интересах и привычках …».

Сообщив, что в Вильне находится князь Рогозин и еще кое-кто из их общих знакомых по Петербургу, Докки намекнула, что статус вдовы здесь расценивается порой весьма однозначно, что доставляет некоторые неудобства, и добавила:

«Вы поступили правильно, ch`erie amie, не поехав в Литву и тем избавив себя от несколько двусмысленного положения. Увы, в Вильне, как и в Петербурге сплетни расходятся с одинаковой быстротой. Если к этому прибавить разговоры о скорой войне и о том, что Бонапарте стягивает огромные войска у нашей границы, то находиться сейчас в столице куда спокойнее и безопаснее.

Сама я надеюсь на днях благополучно оставить Вильну, а с ней и своих родственниц, как и Вольдемара, сожалея лишь об обществе нашей милой Катрин. Следующее письмо напишу уже из Залужного, куда стремлюсь всей душой. Передавайте огромный привет от меня Вашей милой бабушке Софье Николаевне. Также можете сообщить ей, что здесь я познакомилась-таки с графом Палевским, и он не произвел на меня обещанного княгиней впечатления. Напротив, показался весьма самодовольным, избалованным и дерзким господином, по сравнению с которым князь Рогозин — образец добродетели и скромности.

Ваша Д.»

Докки долго смотрела на приписку о Палевском, но оставила ее, будучи уверенной, что слухи о ее знакомстве и танце с этим генералом вскорости дойдут до Петербурга, и если она не упомянет о нем в письме, это будет расценено Думской как весьма подозрительный факт.

Запечатав письмо, она вернулась мыслями к разговору с Мари. После их ссоры кузина бросилась вслед за Докки, просила прощения, оправдывая свои неосторожные слова переживаниями за судьбу дочери, как и за судьбу и репутацию «ch`erie cousine». Конечно, они помирились, но для Докки стало очевидным, что теперь между ними могут быть лишь родственно-приятельские отношения, не более того. Их дружба не выдержала первого же испытания, проверяющего степень привязанности и доверия друг к другу.

«Мари подозревает меня в худшем, я же отныне никогда не смогу быть с ней откровенной, — удрученно думала она. — Но неужели я действительно выгляжу дурной и безнравственной, расчетливо завлекающей мужчин?..»

Докки перебрала в памяти всех своих — не столь многочисленных, как ей приписывали, поклонников, внимание которых, как ей казалось, она никогда не стремилась привлечь: не носила вызывающих декольте, не делала многозначительных намеков, относилась равнодушно к комплиментам и флирту. Но подобная сдержанность, судя по всему, напротив, воодушевляла и раззадоривала некоторых мужчин, ставивших своей целью растопить окружающий ее лед, о чем ей и поведал Палевский во время приснопамятного разговора на Бекешиной горе.