1812. Обрученные грозой

«Я не хочу этого и не перенесу это, — думала Докки, завершая свой туалет и облачаясь в ночную кофту. — Даже лучше, что у нас нет возможности быть вместе, потому что рано или поздно я все равно оттолкнула бы его и тем обидела. Он разозлился бы и с полным основанием посчитал бы меня той Ледяной Баронессой, которая сначала разжигает, а затем отвергает мужчин. И было бы нестерпимо горько вспоминать о том, что разрушило наше теплое общение, как и невыносимо тяжело переносить отчуждение, которое неизбежно возникло бы между нами…»

Она заплела волосы, спрятала их под чепчик и забралась в мягкую постель — блаженный миг для усталого, измученного тела. В комнате приятно пахло травами, которые пожег здесь Афанасьич, чтобы комары и другие насекомые не тревожили ее сон. За высоким французским окном, выходящим на балкон и заботливо прикрытым гардинами, было тихо и сумеречно. Еще какое-то время Докки с тоской размышляла о превратностях судьбы, не позволяющей ей быть с любимым человеком, но вскоре решительно отогнала угнетающие мысли, стала думать о Палевском и наконец заснула, видя перед собой его поразительные глаза и ласковую чарующую улыбку.

Глава V

Ей снился бой. В полной тишине по лугу метались разноцветные всадники, а она почему-то стояла там, в самом центре, среди кавалеристов, размахивающих саблями. Ей казалось, это русские солдаты, но то были французы, и они окружали ее, молча сжимая круг, и она уже могла разглядеть их лица, почему-то заросшие бородами, и лохматые казачьи шапки на головах. Они приближались, надвигались на нее, и когда, кажется, не было никакой возможности спастись, их круг разорвал Палевский. Он выскочил перед ней верхом на гнедом, с обнаженной саблей в руке, в мундире с разрубленным эполетом, и грудь его была перевязана ослепительно-белым бинтом, на котором расплывались огромные кровавые пятна…

Докки проснулась. Она лежала, прислушиваясь к тишине и частому биению сердца, гулким стуком отдающегося в груди, медленно приходя в себя от страшного сновидения. Взгляд ее скользнул по потолку, стенам, обстановке, еле различимой в темноте комнаты, а в памяти калейдоскопом картинок сменялись события прошедшего дня. Вот солдаты скачут на лошадях, над рощей у реки поднимается дымок от пушечных выстрелов, из-за перелеска показывается отряд французов, на переправе — затор из телег, по лесной дороге движется обоз с ранеными, среди берез на поляне допрашивают гражданского. И Палевский — то стоит со своей свитой на лугу и руководит боем, отдавая приказания охрипшим от крика голосом, то мчится навстречу врагам с оголенной саблей в руке, то насмешливо кривит губы, увидев ее с бароном…

Докки вздыхала, ворочалась с боку на бок, не в силах найти удобную позу, и сон не шел к ней, а воображение услужливо вызывало в памяти все детали их встречи, езду по обочине дороги, разговоры, его неожиданное появление у сожженного моста, ужин, струнный перелив гитары…

Думая о нем, она тонула в тех же ощущениях, что испытывала в его присутствии, когда теряла голову под его пронзительными взглядами, купалась в звуках его голоса — бархатного, проникновенного, остро чувствуя его близость, почти осязаемо, так, что кожу начинало покалывать, а внутри все плавилось и загоралось огнем. И ей не давала покоя мысль, что он сейчас где-то в этом доме, может быть, в одной из соседних комнат, и тоже думает о ней.

«Интересно, испытывает ли он то же волнение и этот жар, который снедает меня?» — гадала Докки, опять ворочалась, и когда наконец поняла, что не сможет заснуть, встала, завернулась в большую шаль и вышла на балкон. Снаружи было темно, свежо и тихо, только изредка фыркали невидимые лошади, привязанные где-то у коновязи, вдали разносился приглушенный лай собаки, да на горизонте виднелись крошечные огни бивачных костров вставшего на отдых корпуса.

Докки поплотнее закуталась в шаль и облокотилась о балюстраду, вглядываясь в ночное небо и редкие бледные точки звезд, мерцавшие в просветах меж облаками.

«Что будет завтра? — думала она. — Конечно, мы расстанемся. Он пойдет дальше с армией и будет воевать, а я… я уеду в Петербург, чтобы жить воспоминаниями об этом дне, проведенном с ним, бояться за него, переживать, со страхом ждать вестей о сражениях и надеяться на новую встречу».

Сердце ее болезненно сжалось при мысли, что эта встреча может быть последней, вспомнился только что виденный сон, в котором Палевский появился в окровавленных бинтах…

«Нет! — ужаснулась она и онемевшими пальцами ухватилась за перила. — Только не это! Я не переживу, если с ним что-то случится, не переживу… О, как жаль, что у нас не было возможности побыть хотя бы несколько минут наедине, поцеловаться на прощание! Как он пел: „позволь напиться мукой сладкой…“ — а мы не успели и глотнуть…»