1812. Великий год России<br />(Новый взгляд на Отечественную войну 1812 года)

5 октября 1812 г. Кутузов заявил посланцу Наполеона Ж.-А. Лористону, горячо отводившему от французов обвинения в поджоге Москвы (французы, мол, «не осквернили бы себя такими действиями, даже если бы заняли Лондон»): «Я хорошо знаю, что это сделали русские. Проникнутые любовью к Родине и готовые ради нее на самопожертвование, они гибли в горящем городе»[782]. Это заявление Кутузова опубликовано в официальных известиях его штаба. Правда, есть другой вариант заявления, исходящий от царского двора; Кутузов там говорит Лористону: «Вы разрушали столицу по своей методе — определяли для поджога в дни и назначали части города, которые надлежало зажигать известные часы». Но А.Г. Тартаковский в 1967 г. доказал, что в придворном варианте заявление Кутузова подтасовано, а именно: «вложена в его уста совершенно произвольно, приписана ему задним числом» правительственная версия причин московского пожара (33. С. 147). Тем не менее наши биографы Кутузова и после этого продолжают опираться на фальшивку, разоблаченную Тартаковским[783], поскольку в ней фельдмаршал выглядит более симпатичным патриотом, чем в подлиннике.

Не только Кутузов, но и другие герои 1812 г. понимали смысл пожара Москвы как патриотической жертвы. «Собственными нашими руками разнесен пожирающий ее пламень, — писал А.П. Ермолов. — Напрасно возлагать вину на неприятеля и оправдываться в том, что возвышает честь народа» (15. С. 207). Тем же (включая будущих историков), кто не мог понять этого, Денис Давыдов разъяснял: «Слова "Москва взята" заключали в себе какую-то необоримую мысль, что Россия завоевана, и это могло во многих охладить рвение к защите… Но слова "Москвы нет" пресекли разом все связи с нею корыстолюбия и заблуждения зреть в ней Россию» (14. С. 536). Как подвиг самопожертвования, показавший силу духа русского народа, оценили пожар Москвы отечественные гении следующих поколений: А.С. Пушкин и М.Ю. Лермонтов. А.И. Герцен и Н.Г. Чернышевский (28. Т. 4. С. 133)[784].

А вот Наполеон не мог понять такого самопожертвования. Глядя на зарево московского пожара, он восклицал: «Какое ужасное зрелище! Это они сами жгут. Сколько дворцов! Какое невообразимое решение! Что за люди! Это скифы!» (44. Т. 2. С. 49). Его рациональный ум не постигал бескомпромиссности характера русских людей. «Чтоб причинить мне временное зло, разрушили созидание многих веков», — саркастически говорил он о москвичах (5. Т. 5. С. 149).

Пожар действительно разрушил Москву более чем на три четверти. Из 9158 жилых строений сгорело 6532[785]. Погибли дворцы и храмы (из 329 церквей — 122), европейски знаменитая библиотека гр. Д.П. Бутурлина в Лефортове и библиотека Московского университета (как и само здание университета с пансионом), картины великих мастеров из собрания гр. А.Г. Орлова в Донском монастыре, ценнейшие исторические документы. «Ветер гнал где-нибудь обугленные листы подлинной рукописи "Слова о полку Игореве" из богатейшей коллекции Мусина-Пушкина»[786]. Власти не стали вывозить все эти ценности, а простой люд о многих из них даже не знал. Впрочем, москвичи и не думали тогда ни о каких сокровищах. Они жгли, уничтожали все, не считаясь ни с чем, чтобы создать врагу невыносимые условия.

Тяжело ударив по экономике, финансам и культуре России, пожар Москвы с политической и военной точки зрения поставил Наполеона прямо-таки в безвыходное положение. Французы не просто лишились в те дни удобств, достатка, покоя — они попали в западню. Сам Наполеон и его свита с невероятным трудом выбрались 16 сентября из кремлевских палат. «Нас окружал океан пламени, — вспоминал Ф.-П. Сегюр. — Мы шли по огненной земле, под огненным небом, между огненных стен» (44. Т. 2. С. 52–53).

Отсидевшись, пока горела Москва, в загородном Петровском замке, Наполеон 20 сентября вернулся в Кремль и попытался нормализовать жизнь «Великой армии», почти целиком расквартированной в столице. Теперь, после пожара, сделать это было очень трудно. Вместо уютных зимних квартир в городе, который всего несколько дней назад поразил всю армию своим великолепием, французы оказались на пепелище. «Прекрасный, великолепный город Москва больше не существует. Ростопчин его сжег», — писал Наполеон 20 сентября Александру I (43. Т. 24. С. 221). «Один Иван Великий печально возносится над обширной грудою развалин. Только одинокие колокольни и дома с мрачным клеймом пожаров кое-где показываются» — так выглядела тогда Москва, по словам очевидца[787]. Теперь захватчики устраивались не по потребности, как до пожара, а по возможности. «Церкви, менее пострадавшие, чем другие здания… были обращены в казармы и конюшни, — вспоминал Е. Лабом. — Ржание лошадей и ужасное сквернословие солдат заменили здесь священные благозвучные гимны» (35. T. 2. С. 12).