1814 год: «Варвары Севера» имеют честь приветствовать французов

Об умонастроениях гражданского населения Франции накануне вторжения 1814 г. писали многие исследователи: от краеведов, акцентирующих патриотизм жителей своей коммуны, до авторов обобщающих работ по истории кампании 1814 года, сетующих то на предательство, то на усталость. Писали и пишут о «беспокойстве», «напряженном ожидании», но, конечно, более откровенно надо говорить об элементарном страхе большинства населения приграничных регионов[259]. Конечно, в связи с вторжением союзников на территорию Франции в 1814 г. население Франции обуревали самые разнообразные опасения и страхи, но на первом месте стоял страх, что союзники (русские и немцы) захотят отомстить. И за Вену, и за Берлин, и (особенно) за Москву. По крайней мере, французам такая месть казалась вполне естественной: что еще можно ожидать от варваров?

Смятение обывателей перед любым вторжением усиливало наличие среди «войск царя» страшных «казаков», с которыми жителям Франции предстояло познакомиться самым непосредственным образом: первыми шли так называемые летучие отряды, состоящие преимущественно как раз из казаков[260].

Как пишет Жего, помимо страха финансовых и политических элит империи за свое будущее проявляется другой аспект - страх перед террором интервентов[261]. Конечно, сравнение вторжения 1814 г. с переходом варварами в 406 г. границ Римской империи выглядит анахронизмом. Но страх был вполне реален[262]. Этих русских и пруссаков, переходящих границы империи, большинство французов рассматривало как «кровавых монстров, как орду, обрушившуюся на страну и уничтожающую все на своем пути»[263]. Как признавался П.-Ф.-Л. Фонтен, он был «далек от мысли, что армия победителей, состоявшая из двадцати народов и огромного количества диких орд, которым был обещан грабеж, завладеет Парижем без насилия, без малейшего эксцесса»[264]. К. Батюшков писал из деревни Фонтен под Бельфором, что французы «думали, по невежеству - разумеется, что русские их будут жечь, грабить, резать...»[265]

В письме от 22 декабря 1813 г. Сурда, описывая тревоги ввиду предстоящей военной кампании, отдельно упоминает казаков, называя их «днепровскими дикарями» и «арабами Севера»[266]. Он честно признается, что население их боится: после военных неудач наполеоновских армий[267] ожидается прибытие подразделений, предназначенных для того, чтобы «нас грабить, сжигать, убивать». По всей видимости, именно этого христианский проповедник и ждет от диких язычников, каковыми он полагает казаков. «В вашем большом городе, - пишет он г-ну Сулье в Реймс, - вы защищены от этого страха, тогда как наши бедные деревенские жители, имея для защиты только женщин, были бы очень счастливы рассчитаться лишь курами да ветчиной»[268].

В письме от 4 января аббат упоминает, что жители его коммуны «постоянно в слезах», опасаясь предрекаемого вторжения врага, который уже продвинулся на расстояние до 6 лье от Лангра. Аббат здесь пользуется явно непроверенной информацией: 4 января до Лангра части союзников, кажется, еще не дошли, они появятся здесь 9 января[269]. Но слезы, слухи и страхи, выплеснувшиеся на страницы писем Сурда, еще раз подчеркивают гнетущую атмосферу ожидания, в которой пребывали мирные обыватели. По выражению аббата, они «трепетали»[270].

Известие о вторжении союзников достигло Эпиналя 24 декабря 1813 г., накануне Рождества, в тот момент, когда жители собрались в церкви на мессу. Как писал краевед Ш. Шартон, охваченные паническим страхом от того, что враг уже на подступах к городу, эпинальцы поспешно покинули церковь и заперлись у себя по домам. Однако на следующий день ни одного иностранного солдата не было видно, и горожане уже немного расслабились, когда последовали очередные новости, одна тягостнее другой, и эпинальцы, охваченные глубокой тревогой, вновь приготовились быть оккупированными с минуту на минуту[271]. Со времен последних лотарингских войн в Вогезах XVII в. Эпиналь не видел врага у своих стен, город уже забыл об этих несчастных временах. А тут возникают вопросы: «Каковы солдаты, которые сейчас вступили на территорию Франции? Эти австрийцы, пруссаки, немцы всех разновидностей? Каковы венгры, русские, казаки, эти варвары Севера, которые способы удовлетворять только свои самые низменные страсти и безжалостно мстить, и которые без сомнения совершат все возможные насилия?» Эти вопросы, которые эпинальцы задавали себе, лишь умножали их тревоги[272].