1814 год: «Варвары Севера» имеют честь приветствовать французов

Кампания 1812 года, как ее называют французы, не добавила, если верить М. Губиной, к образу казака новых существенных черт, главной из которых была нецивилизованная «дикость» внешнего вида: «образ казаков остается в рамках уже известного стереотипа <…> Примечательно, что даже во время ужасного отступления к этому образу не добавляется существенно новых более жутких и неправдоподобных деталей»[61]. Может быть, действительно, принципиально новых черт к образу казака не добавилось: варвары остались варварами, но все же поход в Россию 1812 года дал новую пищу для развития образа казака[62], а сам исход кампании 1812 года сделал русских главными виновниками неудач французского императора[63]. При этом кто-то ругал казаков[64], а кто-то хвалил. Многие французские офицеры, если судить по их мемуарам, все же отдавали должное казакам: «высоко оценивали их качества как солдат и говорили об их неукротимой храбрости. Кроме того, в воспоминаниях не раз проскальзывает восхищение методами боя казаков, их способностью осуществить внезапное нападение. Это восхищение было смешано со страхом и трепетом»[65].

К образу казаков добавили, конечно, негативных интонаций и письма французских военнопленных из России. В частной переписке (в отличие от мемуаров) нападавшие на обозы, курьеров, фуражиров, отставших французов казаки упоминались гораздо чаще, чем другие части российской армии[66]. После 1812 г. уже не пущенные кем-то слухи, а рассказы очевидцев, вырвавшихся из рук смерти, вернувшихся из заснеженных просторов России, живописали почти инфернальную картину. Рассказы тех, кто вернулся из России, «только подкрепили образ русского азиатского варварства»[67].

По воспоминаниям участников кампании 1812 г., казаки были олицетворением варварства, якобы даже русские помещики боялись казаков больше, чем французов[68]. Французские мемуаристы постоянно называли казаков потомками скифов, отмечали их дикость, жадность и жестокость. Сержант Бургонь так описывает внешний облик казака: «Этот человек был безобразен: плечи как у Геркулеса, косые глаза, глубоко сидящие под нависшим лбом. Его волосы и борода, рыжие и густые как конская грива, придавали его физиономии дикий вид»[69]. Доктор Р. Фор опубликовал в 1821 г. свои воспоминания, в которых упоминает один эпизод, как в октябре 1812 г. казаки, конвоировавшие французских пленных, кололи последних пиками, проверяя, не притворяются ли они мертвыми. Объясняет он такое поведение особенностями климата, влиявшего на физиологию казаков[70]. Другой мемуарист подытоживает: «Картина России и ее обитателей — самая печальная из всех, что можно увидеть». Ж. Антре называет такие мемуары «эхом» тех переживаний, что испытывали их авторы в 1812 г., и предполагает, что аналогичные рассказы как раз и слышали французские обыватели от вернувшихся из России военных[71].

Даже благосклонная к России мадам де Сталь нагоняла страху на читателей. Вот каким увидела она в 1812 г. нерегулярные казачьи части на одной из станций в России: «Казаки, не дожидаясь приказа и не получив мундиров, шли на войну в серых одеяниях с широкими капюшонами, с длинными пиками в руках. Я совсем иначе представляла себе казаков. Живут они, как я и думала, за Днепром, ведут независимый образ жизни на манер дикарей, однако во время войны беспрекословно исполняют приказы командиров. Обычно самыми грозными кажутся воины, облаченные в яркие мундиры. Тусклые тона казацкого платья внушают страх совсем иного рода: кажется, будто в бой идут призраки»[72].

В кампании 1813 года также был свой, используя выражение В.Г. Сироткина, «фронт военно-дипломатической пропаганды», дополняющий другие фронты наполеоновских войн[73].

С одной стороны, «русские развернули искусную пропаганду, нацеленную на немецкое общественное мнение»[74]. Прокламации уверяли немцев, что русские армии лишь протягивают им «руку помощи». В Пруссии русские позиционировали себя однозначно как освободители, в Саксонии призывали к восстанию против Наполеона: «…тот, кто не за свободу, тот против нее! Выбирайте — или мой братский поцелуй, или острие моей шпаги», — писал П.Х. Витгенштейн в своей прокламации[75]. М.-П. Рей в своем стремлении подчеркнуть важность изучения взаимных представлений народов в ходе военного конфликта увлекается, искусственно сужая мотивацию немцев: «Русская пропаганда в немецких землях не замедлила принести свои плоды: враждебность по отношению к французам становилась все более открытой»[76]. Не будем преувеличивать силу пропаганды: годы войн с французами, оккупация французами германских земель, приближение русских войск и их победы — вот лучшая мотивация для немцев. Другое дело, что в ходе кампании 1813 года опробовались и обкатывались некоторые приемы и идеи, которые будут использованы в кампании 1814 года, когда население французских городов будет поставлено перед тем же выбором: поцелуй или шпага!