1863

Я не выношу людей, слишком задирающих нос. И больше всего терпеть не могу этого немецкого еврея с косматой бородой. Из-за него я возненавидел Лондон и перестал ходить в библиотеку Британского музея. Он бывает там каждый день, сидит среди кучи книг, которая выше его головы. Я часто спрашиваю себя: кто он? Хочется взять его за бороду, пересадить на другое место и пойти дальше как ни в чем не бывало. Казалось бы, все, я успокоился, но только захожу в библиотеку, вижу этого еврейчика. Он смотрит мне прямо в глаза и не видит меня. И я чувствую себя ничтожеством, ощущаю, что моя гордость рвется, будто паутина, словно меня в насмешку называют великаном! Мои кулаки сжимаются, хочется подойти и надавать ему пощечин, схватить его за огромный нос, вывести из библиотеки и силой заставить его признать мой авторитет.

Однажды я попробовал познакомиться с ним, но, только я подошел к нему и заглянул ему в глаза, я почувствовал мурашки на коже, ощутил, как волосы становятся дыбом. В его равнодушии я увидел опасность, испугался и напрягся, словно собака при встрече с кошкой. Он странно усмехнулся, пожал плечами, будто желая от меня избавиться, и скрылся за стопками книг.

Я тогда не мог уснуть всю ночь. Посреди ночи я проснулся, и моей первой мыслью было написать книгу «Великан и карлик» и показать, что великан на самом деле вовсе не великан, он червяк, и наоборот — карлик и есть настоящий великан. Это меня огорчило. Как это? Похоронить себя самого? Уступить первенство бледному немецкому еврейчику, сидящему целыми днями в библиотеке? Нет, я ему покажу, кто я такой! Этот немчик еще будет мне кланяться, а если нет, я размозжу ему голову и выброшу, как старую тряпку.

Я так и не смог уснуть. Днем я сам не свой вышел из дома и стал бродить по улицам. В полдень я, голодный и злой, как разъяренный зверь, зашел в библиотеку. Он попался мне навстречу. Я задрожал от злости, пошел прямо на него, оттолкнул в сторону и, удовлетворившись тем, что публика в зале начала переглядываться и улыбаться, сел на свое место и уставился в газету.

Но вскоре меня снова охватила злость. Я подумал: лучше бы он дал мне пощечину или ударил чем-нибудь по голове, ведь получается, что он меня даже за человека не считает, не обижается, как будто это не я его толкнул, а потолок на него обвалился или гром прогремел… Мои друзья уверяют, что именно так я и должен был поступить: оттолкнуть, словно стоявший на дороге стул, но какое это имеет значение, если он не замечает меня, не обижается на меня? Он даже глазом не моргнул, когда я его оттолкнул… А теперь, когда я испробовал все средства — моральные и физические, я знаю, что меня не признают, я не великан, я ничтожество! Что мне с того, что все здесь в коммуне меня уважают, когда он, Карл, который у меня как кость в горле застрял, даже не замечает меня?

Раньше я хоть утешал себя тем, что силой заставлю его уважать меня, а теперь этой надежды нет, и получается, что я сам должен пойти к нему, склониться пред ним и сказать: «Карлик, мы поменялись местами, с сегодняшнего дня ты будешь великаном, а я усядусь за пыльные книги, хорошо?»

А все остальные? Те, кто пляшет вокруг меня на четырех лапах? Как их убедить? Ведь в душе люди не поймут меня, скажут, что каждый великий человек по-своему безумен и это просто моя навязчивая идея…

И кто знает, может, карлика уже увенчали короной? И он просто посмеется надо мной? Кто знает? Кто знает?

ЧАСТЬ ВТОРАЯ ПО ДОРОГЕ В ПОЛЬШУ

Глава первая Контрабандисты

Ночной поезд, направлявшийся из Дрездена через Бреслав к австрийскому приграничному городу Богумин, тащился так медленно, что было непонятно, идет он или стоит. Чем ближе поезд подъезжал к Богумину, тем чаще менялись пассажиры. Немцев с чемоданами на колесиках или ручными сумками становилось все меньше, в вагоны стали заходить поляки в овчинных тулупах и евреи в длинных тяжелых лапсердаках.

В свежевыкрашенном вагоне, где было душно, как в парилке, а краска на сиденьях прилипала к одежде, ехал Мордхе. Рядом с ним спал его спутник — молодой польский поэт. Кагане, с которым Мордхе выехал из Парижа, остановился на несколько дней в Льеже и должен был их догнать в Кракове. Родные лица, компании евреев с их манерой растягивать слова напомнили Мордхе о его поездке в Коцк и о том, что не сегодня-завтра он навестит родителей в лесу. Напротив сидел еврей благообразного вида, погруженный в чтение «Сефер а-икарим»[46] Йосефа Альбо. Он нервно поглаживал пятерней бороду, рассеянно жевал ее кончик и время от времени искоса поглядывал на Мордхе.

После трехлетнего отсутствия он снова едет домой, сидит среди евреев, среди поляков, и ему неловко, потому что чувствует себя чужим. Если бы на его месте был простой еврей, он бы уже давно познакомился с попутчиками. Мордхе прислушался к разговору соседей, удивляясь, что никто не говорит о событиях в Царстве Польском, как будто за австрийской границей, за которой уже видны были польские хаты, не пылало восстание.

Он завел беседу с поляком:

— Как там в Галиции?