1876

— Так скоро? — спросила Таинственная Роза. Она казалась искренне огорченной, когда я показал ей телеграмму от Джейми: «Блейн выступает перед комиссией сегодня у них есть товар вы должны поехать в Вашингтон».

— Кто такой Блейн? — спросила миссис Астор.

Я рассказал. И не смог понять, то ли она и в самом деле не знает, то ли не желает признать факт существования политических деятелей вообще. Должен отметить, ни один из асторовских гостей не признался, что читал мои статьи в «Геральд». Но, конечно, «Геральд» не назовешь респектабельной газетой, и, пожалуй, они из любезности не упоминают о моей постыдной связи с ней. Разговаривают о еде, об одежде, о лошадях, слугах, детях, приездах и отъездах. Искусство тоже не тема для разговоров, как и деньги. Но в отличие от денег об искусстве даже и не думают.

Миссис Астор привязалась к Эмме, и они подолгу мрачно беседуют под вязами. Но когда я спрашиваю Эмму, о чем они говорят, она только смеется в ответ: «Понятия не имею. Она что-то декларирует, а я подтверждаю ее декларации».

Хотя миссис Астор не выезжает с визитами к соседям иначе как по поводам государственного значения, нас всячески поощряли в поездках по округе. Мы посетили Ченлеров, Ливингстонов и прочую знать, чьи поместья примыкают друг к другу на лесистом обрыве над рекой и железной дорогой. Некоторые из этих сельских обителей восходят к восемнадцатому столетию и поистине восхитительны, например Клермонт, основное имение Ливингстонов. Большей частью, однако, это новые дома, возведенные в мрачном готическом стиле, который стал здесь популярным благодаря романам сэра Вальтера Скотта. Слава богу, Скотт неизвестен во Франции, и мы там не знаем готического возрождения, знаем лишь саму готику (что-то я заболтался, как флоберовский l’idiQt, дело, очевидно, в обществе, которое меня окружает).

После обеда Макаллистер, девочки и я отправились на север по идущей вдоль реки дороге в очаровательное поместье, которым владеют люди, чьи имена я так и не выяснил; их дом являет собой прекрасный образец греческого стиля, столь популярного в годы моей юности. Шесть высоких колонн образуют портик, который выходит на широкую лужайку, обрамленную склонившимися над Гудзоном ивами. Дом удивительных пропорций; северное крыло образует единственная восьмиугольная комната высотой в два этажа, полная света благодаря стеклянному куполу, но, вероятно, нестерпимо жаркая летом и несогреваемая зимой.

Однако хозяев это нисколько не волнует.

— Мы уносим отсюда ноги, — сказала хозяйка, крупная женщина средних лет, которая встретила нас у портика. — Здесь оставаться невозможно. Мы капитулировали. Какой толк… — Ее прервал шум, похожий на взрыв где-то совсем рядом, и пронзительный оглушающий гудок.

Мы оглянулись и сразу за домом увидели одно из чудищ коммодора Вандербильта: тридцать товарных вагонов гремели и лязгали, дым и горящие угли извергались из локомотива, черное облако закрыло половину неба.

Во время этого светопреставления молчали даже местные жители. Мы стояли в оцепенении, не шелохнувшись, а сажа падала вокруг нас хлопьями.

— Ну просто Везувий, — сказала Эмма, от удивления впервые забыв о такте.

— Если бы! — воскликнула хозяйка. — Тогда бы все покрылось лавой и нам нечего было бы тут делать. Все это из-за моего свекра. Когда собирались проводить дорогу, он говорил: «О, как прекрасно. Поезд будет останавливаться и забирать нас, когда это нам понадобится». И вот что из этого вышло.

Бедная женщина; еще одно прекрасное место отравлено нашей железнодорожной цивилизацией. Правда, в интервалах между поездами все вокруг казалось восхитительным, и мы мило прогуливались по лужайке в обществе впечатлительного, большеглазого и довольно полного юноши, кажется, из Бостона.

— Я ваш верный читатель, мистер Скайлер.

Мы стояли под ивой на берегу реки. Резкий запах речной глины смешивался с ароматом лилий. На другой стороне серебристой реки тонкая прерывистая линия бледно-голубого Кэтскилла была похожа на росчерк под автографом Вашингтона Ирвинга.

— Вы первый читатель, сэр, которого я встретил в этой долине. — Я не хотел произвести впечатление старого брюзги, но, пожалуй, именно так и вышло. Я быстро переменил тон: — С другой стороны, не приходится рассчитывать на то, чтобы знатные люди читали «Геральд».

— Боюсь, что «Геральд» далека от моих интересов тоже, если мне будет позволено такое замечание. — У молодого человека прекрасные манеры. — Я читал то, что вы писали о Тургеневе, о Флобере; признаюсь, я читал вас с жадностью.

— Я польщен… — начал я и осекся. Похвалы в мой адрес и в адрес европейских писателей совершенно покорили меня, я был поражен тонкостью его суждений. Ну конечно же, этот юноша — писатель! Кому еще может быть интересен Тургенев в этот ужасный век и в этой ужасной стране Марка Твена и миссис Саутворт? Мой юный поклонник пишет для «Атлантик мансли»; он обещал прислать мне свой первый роман до того, как он уедет в Париж.

— Чтобы жить той жизнью, какой жили вы, мистер Скайлер!

— Вряд ли я образец, достойный подражания.