1888 Пазенов, или Романтика

      С большим подносом в руках вошла Руцена, за ней -- денщик. Она разложила приборы и, расположившись за маленьким круглым столиком между мужчинами, начала разыгрывать великосветскую даму, вела певуче-стаккатирующим тоном беседу с Бертрандом, который рассказывал о своих путешествиях. Оба окна в комнате были открыты настежь, и, невзирая на темную летнюю ночь, там, на улице, мягкая керосиновая лампа над столом навевала воспоминания о рождественских зимних днях и о защищенности маленьких квартирок за дверями магазинов. Как это странно, что он забыл о кружевных платочках, которые в тот вечер в тоске неопределенности были куплены для Руцены. Они и теперь все еще лежали в шкафу, он охотно вручил бы их сейчас Руцене, если бы здесь не было Бертранда и если бы она не слушала в таком напряжении эти рассказы о хлопковых плантациях и бедных неграх, чьи родители еще были рабами, именно так, настоящими рабами, невольниками, которых можно было продавать. "Как, и девушек продавали?" -- Руцена аж содрогнулась, и Бертранд рассмеялся, рассмеялся легко и без злости: "О, вам не следует бояться, маленькая невольница, вам ничего не угрожает!" Зачем Бертранд сказал ей это? Не ведет ли он дело к тому, чтобы купить Руцену или получить ее в подарок? Иоахиму пришла в голову мысль о созвучности слов "невольница" и "вольница", а также о том, что все негры на одно лицо и их невозможно отличить друг от друга, снова возникало впечатление, что Бертранд пудрит ему мозги, напоминая, что Руцену невозможно отличить от ее братца с итальянской вольницы! Не потому ли накликал тот те черные полчища? Но Бертранд просто дружески улыбался ему, он был белокур, почти так же белокур, как и Гельмут, хотя и без окладистой бороды, волосы его были кудрявыми, слишком кудрявыми, чтобы их просто зачесать назад; все опять перепуталось на какое-то мгновение, и нельзя было понять, кому же по праву принадлежит Руцена. И если бы его сейчас сразила пуля, то Гельмут оказался бы здесь на своем месте и у него нашлись бы силы защитить Элизабет. Возможно, Руцена была бы мелковата для Гельмута; но ведь и сам он не был заместителем брата. Иоахима охватил ужас, когда он понял это, ему стало страшно, ибо кто-то представлял кого-то, ибо у Бертранда был низенький мягкий бородатый представитель, ибо с этих позиций простительными были даже взгляды отца: почему именно Руцена, почему именно он? И почему и вправду не Элизабет? Все было охвачено каким-то безразличием, и ему стала понятна утомленность, приведшая Гельмута к смерти. Если даже Руцена права и наметился конец их любви, то все внезапно ушло куда-то в туманную даль, где едва ли можно было различить лица Руцены и Бертранда. Условность чувств, как сказал бы Бертранд.

      Руцена же, казалось, напротив, забыла о своем мрачном предсказании. Она попыталась поймать под столом руку Иоахима, и когда он, в панической благовоспитанности покосившись на Бертранда, спас ее, вытащив на освещенную скатерть стола, Руцена взяла его руку и погладила; а Иоахим, снова ощутив радость от прикосновения того, что ему принадлежит, преодолел после некоторого замешательства смущение и сжал ее руку в своей, так что всем стало абсолютно понятно, что они по праву принадлежат друг другу. И они не совершали ничего предосудительного, ведь еще в Библии было написано: если один из братьев, живущих вместе, умрет, не имея у себя сына, то жена умершего не должна выходить на сторону за человека чужого, но деверь ее должен взять ее себе в жены и жить с нею. Ну да, похоже, так и есть, и все-таки абсурдным кажется то, что он мог бы обманывать Гельмута с какой-то женщиной Но тут Бертранд постучал по бокалу и произнес маленький тост, и опять нельзя было понять, серьезно он говорит, шутит или тех нескольких бокалов шампанского было для него слишком уж много -- столь исключительно труднопонятной была его речь, в которой он говорил о немецкой домохозяйке, все очарование которой состоит в имитации, ведь именно игра остается единственной реальностью нашей жизни, именно поэтому картина всегда красивее реального ландшафта, карнавал милее обычных одежд, а дом немецкого воина лишь тогда будет полон, когда он, избавленный от суровой обыденности и едва ли оскверненный каким-то там безродным торговцем, будет освящен прелестнейшей богемской девушкой, и поэтому он просит всех присутствующих поднять бокалы за здоровье красивейшей из домохозяек. Да, все это было как-то туманно и двусмысленно, и невозможно было даже до конца понять, не таились ли каким-либо образом за всеми этими намеками на имитацию и подражание собственные мысли о представителе, но поскольку Бертранд, невзирая на известную ироническую складочку вокруг рта, продолжал смотреть на Руцену очень дружелюбно, понятно было также, что это было преклонение перед ней и что разумным будет отбросить все эти туманные двусмысленности; ужин завершился в приятной для всех атмосфере веселости и непринужденности.