1888 Пазенов, или Романтика

Элизабет задумалась на какое-то мгновение, потом сказала: "Не прячется ли что-либо насильственное в ваших словах?"

"Нет, ибо я уезжаю… чужому позволительно говорить правду".

"А я побаиваюсь всего чужого".

"Потому что вы полностью в его власти, Элизабет. Можно, я буду вас так называть?"

Они молча плечом к плечу ехали дальше. Затем она нарушила молчание, затронув самую суть: "Чего вы, собственно говоря, хотите?"

"Ничего".

"Но тогда ведь все это лишено смысла".

"Я хочу того же, что и любой, кто предлагает вам руку и сердце, и поэтому говорит, что вы красивы, но я более искренен".

"Мне не нравится, когда мне предлагают руку и сердце".

"Может быть, вы просто не любите неискренность в оформлении всего этого".

"Вы пока что еще не искреннее других", "Я уеду".

"И о чем же это свидетельствует?"

"Помимо всего прочего просто о моей застенчивости".

"Предложить женщине руку и сердце, предложить, как говорят, ей свои услуги в качестве двуногого существа, а так оно и есть— это бесстыдный поступок. Так что вполне может быть, если не скорее всего, что именно поэтому вы не любите все эти предложения руки и сердца". "Я не знаю".

"Любовь, Элизабет, это что-то абсолютное, а если возникает необходимость выразить абсолютное словами, то это всегда превращается в пафос, потому что сие невозможно доказать. А поскольку все это до ужаса земное, то пафос всегда так смешон, смешон господин, опускающийся на колено, чтобы вы согласились ублажить его разнообразные пожелания; когда любишь, следует избегать всего этого".

Он что же, хочет этим сказать, что он ее любит? Когда он замолчал, она вопросительно посмотрела на него; казалось, он понял это.

"Просто существует действительный пафос, и имя ему вечность. А поскольку положительной вечности не бывает, то, стало быть, она — отрицательная и называется "никогда больше-не-встречаться", И если я сейчас уезжаю, то это-навечно; потом вы будете вечно далеки от меня, и я могу сказать вам, что я люблю вас".

"Не говорите столь важных вещей". "Может быть, это великая чистота чувства заставляет меня так говорить с вами. А может быть, в том, что я вынуждаю вас выслушивать такие монологи, присутствует какая-то доля ненависти и неосознанной зависти, ревности, может быть, потому что вы остаетесь и продолжаете жить здесь…" "Неужели ревности?"

"Увы, ревности и даже немножко высокомерия. Потому что я не свободен от желания уронить в колодец вашей души камешек, чтобы он стал неотъемлемой ее частью".

"Значит, и вы хотите втереться в доверие ко мне?" "Не исключено. Но еще сильней желание, чтобы этот камешек послужил вам когда-нибудь талисманом". "Когда же?"

"Если на колени перед вами опустится тот, к кому я вас уже сейчас ревную и кто предложит вам этим устаревшим жестом свою физическую близость, тогда воспоминание о той, скажем так, асептической форме любви могло бы подтолкнуть вас к тому, чтобы вы вспомнили, что за каждым идеализируемым жестом в любви кроется еще большая грубость".

"Вы это говорите всем женщинам, от которых уезжаете?"

"Неплохо было бы говорить это всем, но я как-то в основном уезжаю до того, как дело доходит до этого",

Элизабет задумчиво рассматривала гриву своей лошади. Затем она сказала: "Не знаю, но мне все это кажется каким-то странно неестественным и необычным".

"Когда вы думаете о продолжении рода человеческого, тогда это, конечно, неестественно. Но находите ли вы более естественным тот факт, что однажды вы, вследствие нелепой случайности, познакомитесь с каким-нибудь мужчиной, который сейчас где-то живет, что-то ест и пьет, занимается своими делами и который потом при удобном случае скажет, как вы красивы, и для этого опустится на колено, и вы после улаживания определенных формальностей будете иметь с этим господином детей, разве вы находите это естественным?"

"Прекратите наконец, это же ужасно.,, это отвратительно",

"Да, это ужасно, но не потому, что я говорю это, намного ужаснее ведь то, что вы скорее всего можете и уже почти что готовы пережить это, а не только слушать".

Элизабет пыталась сдержать слезы; она выдавила из себя: "Ну почему, ради всего святого, почему я должна выслушивать все это,,, я ведь прошу вас, прекратите".

"Чего вы боитесь, Элизабет?"

Она тихим голосом проговорила: "Я и без того испытываю такой страх".

"Но перед чем?"

"Перед чужим человеком, перед другими, перед тем, что грядет,,, я не могу это выразить. В моей душе таится смутная надежда, что то, что однажды должно прийти ко мне, будет мне таким же близким, как и все, что мне дорого и близко сейчас. Мои родители ведь тоже относятся сюда. Но они хотят лишить меня этой надежды".

"Вы не хотите говорить о будущем, потому что боитесь опасности, Не лучше ли было бы вас все-таки расшевелить, чтобы из-за усталости, из-за традиций, из-за неизвестности ваша судьба не исчезла, словно река в пустыне, не припала до неузнаваемости пылью, не утекла, будто вода между пальцами, или я не знаю что еще… Элизабет, я хочу вам только добра".

Элизабет опять затронула самую важную струну, когда произнесла тихо и медленно, преодолевая себя: "Почему тогда вам не остаться?"