19-я жена

На следующее утро мы пересекли Миссисипи и покатили в санях вниз по берегу, к Нову. Мы приближались к нему с севера, нанятая нами упряжка лошадей радостно топала по хрустящему снегу. День был ясный и холодный, высоко стоявшее солнце не прогревало воздух, голубое небо казалось тонким и хрупким. Лоренцо то и дело выглядывал из-под пледа, возбужденный тем, что увидит город, о котором столько слышал от бабушки. Настроение майора Понда было куда мрачнее. «До Квинси еще пятьдесят миль, — повторял он. — У нас мало времени».

Мои воспоминания о Нову были одновременно и четкими, и весьма ограниченными — миниатюрными портретами детского ума. Они возвращались ко мне, вызывая ощущение какого-то теплого омовения, как это часто бывает с воспоминаниями раннего детства. Мне виделись ровные, чистые улицы, где мы жили, наш опрятный кирпичный дом, стоящий лицом к такому же дому на противоположной стороне дороги. Мысли о каретной мастерской моего отца всколыхнули другие воспоминания, не приходившие мне на память уже многие годы. Я вспомнила горький вкус густого дыма из кузнечной трубы, мерцающую красноту раскаленного на огне железа и искры, сыплющиеся из-под молотка Гилберта, подковывающего лошадь. Это заставило меня припомнить и зловонный, почти звериный, запах, исходивший от реки летом, то, как это зловоние медленно поднималось вверх по берегу, и другой, сухой, безжизненный запах зимнего ветра, сбегающего с Храмового холма. Я вспомнила маму, тогда еще молодую женщину, ее чистую преданность, ее простую и искреннюю манеру вести себя. И отца, подвижного, много и упорно работавшего, его лицо, которому еще только предстояло посмуглеть и огрубеть. Вспомнился Бригам, значительно моложе, чем теперешний, плотный, но еще не толстый, с мальчишеской широкой улыбкой. Как помнятся мне его поступки, трогавшие его последователей: вот он идет по улицам Нову, приглашая к себе жителей города, угощая их, помогая, участвуя в строительстве дома или амбара или в подготовке поля к посеву. В те дни он еще не утратил чувства юмора: я вспомнила тот день, когда он зашел к нам в конюшню и назвал нашего жеребенка, из-за необычно высокой, словно шапка надо лбом, белой гривы, Мистер Папа.

Но более всего запомнился мне Храм на холме. Когда я была маленькой, куда бы я ни шла, в каком бы месте города ни находилась, я всегда искала взглядом его башню, увенчанную золоченой статуей ангела Морония. Сияние солнца на этом золоте успокаивало, словно мамина рука, гладившая меня по головке. Я думала об известняковых блоках, похожих на гигантские кубы льда, и о том, как мой отец и братья, вместе со всеми мужчинами и мальчишками Нову, трудились, чтобы подтащить их на место, используя канаты, ворот и мулов. И как солнце сияло сквозь стекла овальных окон Храма, и как звонил бронзовый колокол. Вероятно, ярче всего мне запомнился Храм высоко над Миссисипи, непоколебимо стоявший на холме, когда мы уходили через реку в далекий путь к земле обетованной — Сиону. На протяжении многих миль я смотрела, как Храм становился все меньше и меньше, отражая солнечные лучи, затем чуть мерцая на горизонте, пока не пропал из виду.

— Ты уверен, что мы правильно едем? — спросила я у кучера.

— Нову. Прямо перед нами.

Я сказала, что тут что-то не так. Ведь я не вижу башню.

— Какую башню?

Когда мы въехали в город и поднялись на холм, кучер спросил:

— Вы что, это имеете в виду?

Он указывал на руины, на обломки камней, беспорядочно наваленных друг на друга. Все, что сохранилось от знаменитого Храма, была его задняя стена с двумя поддерживающими колоннами; ее верхний край был иззубрен, словно остальную часть здания от нее просто оторвали. Разрушения были подобны тому, что можно видеть, как я понимаю, в Риме или в Греции.

Напротив нас стояли двое паломников, видимо из первых поселенцев, пожилая пара, смотревшая на руины. Это были небольшого роста, согбенные годами люди, с бледными, теперь уже навсегда серыми лицами. Они оглядывали свою утраченную святыню угасающими глазами. Стояли они довольно далеко от нас, но зимний день был таким ясным, что даже на расстоянии я смогла разглядеть слезы, застывшие на их щеках.

Это огромное потрясение — увидеть здание, которое ты знаешь с детских лет, разрушенным. В нашей жизни существуют определенные строения, которые, как мы наивно полагаем, будут стоять вечно: наш первый дом, наша первая школа, наш первый храм. Увидеть, что они грубо повержены, — значит получить самый безжалостный из жизненных уроков. Время отнимает все.

Мы спустились с холма на равнину. Там, где в былые времена стояли дома, я не обнаружила ничего, кроме пустых участков или куч кирпичей. На углу улиц Парли- и Кимболл-стрит я заметила в снегу очертания фундамента. Кроме этого, там не было ничего, только одинокий покосившийся столбик ограды торчал из сугроба. Я сказала Лоренцо, что когда-то я здесь жила.

— Но ведь здесь ничего нет.

— А когда-то было.