19 лет

Что за военные, откуда они, зачем их пригнали к нам, никто не знал. Но в лагере секреты держались не более двух-трех дней. Оказалось, что на фронте с передовой сняли крымских греков, погрузили в вагоны и привезли сюда, но в зону не загнали — они же не осужденные, почти все с орденами и медалями, гвардейскими значками и нашивками за ранения, многие члены партии. Завели их в чащу около Прудов, велели ставить себе шалаши, копать землянки и валить лес «на нужды фронта».

У кого-то наверху возникло недоверие не только к крымским татарам, но и к грекам. Все они родились, воспитывались на советской земле, приняли и освоили нужную идеологию, стали комсомольцами, коммунистами, отважно воевали, а им в одночасье перестали верить лишь потому, что они греки.

Через пару дней нахмурилось, громыхнуло, рассекла небосклон молния, лупанул дождь с ветром и не стихал двое суток. Мы были в бараках, в цехах, а недавние защитники отечества мокли и корчились на голой земле в шалашах из елового лапника.

Их экспедитор приходил в лагерь за продуктами. По зоне с ним рядом топал стрелок — чтоб не вступал в контакт с лагерниками. Бесконвойные с конбазы попадали, однако, в «Лесную Элладу», говорили с орденоносцами и коммунистами без документов: их партбилеты и армейские книжки запер в сейфе Григоренко. Новые лесорубы трудно овладевали чуждою для них специальностью. Днем их заедали оводы и слепни, ночью донимали полчища комаров, лица и руки распухли, расчесанные волдыри гноились. Жили они в шалашах, крытых еловой корою, варили на костре в большом казане, воду носили из пруда, ходили заросшие и грязные. Но вольные называли их товарищами, коммунистов приглашали в красный уголок военизированной охраны на собрания; «вольные» греки завидовали нам, что живем и работаем под крышей.

Однажды мне довелось повидать их лагерь. А было это так. Начальник хозяйственной части, уволенный из армии по ранению, Шилов приказал мне утром подать к вахте трех оседланных коней и собраться самому в дорогу на весь день. Куда ехать, зачем — спрашивать не положено.

Только я подъехал к коновязи, как навстречу вышли с тяжелыми портфелями «кум» Морозкин и Шилов, оседлали коней и велели ехать следом. Морозкин пришпорил буланого коня, закурилась пыль, и он исчез в чаще на лесной дороге. Мы ехали медленнее. Видно, Шилову давало знать о себе ранение. Вскоре послышались голоса, гул и треск падающих сосен, запахло дымом - налево от дороги была делянка «вольных» греков.

Мы приехали в кержацкую деревню Пруды. Морозкин уже расседлал коня и ждал нас возле большого, в два этажа дома. Внизу была конюшня, загородки для свиней, кур и овец, амбарчик и кладовая. Несколько ступенек вели в избу. Стены из тесаных вековых сосен блестели янтарной желтизной, выскобленный до блеска пол, побеленная печь с вмазанным зеркальцем, множество цветочных горшков удивили меня чистотой и аккуратностью.

Мои начальники переговорили о чем-то с хозяйкой, взяли портфели, и мы пошли через истоптанный коровами и лошадьми выгон. Было начало сентября, дул северный ветер, небо застилали низкие тучи, меж ними изредка проглядывало холодное солнце. Перед нами открылась широкая лесная река с крутыми берегами — Керженец. Вода казалась свинцово-синею, взвихренные волны бились в глинистые берега. За рекою стояли скиты и часовенки раскольников. Вот почему многих староверов зовут «кержаками». Они это прозвище принесли и в Сибирь.

Морозкин велел мне раздеться. Для чего, я и не понял сразу. «Сказали, что ты хорошо плаваешь. Вот и поплывешь для общей пользы. А теперь закуривай». Закурили и они, достали из портфеля три бутылки с желтым порошком и торчащим из горлышек бикфордовым шнуром. Одну бутылку дали мне. «Как только загорится от папиросы — бросай, и как можно дальше». Подожгли, и полетели бутылки в реку. Над волнами качались три дымка, и через несколько секунд три мощных взрыва почти одновременно всколыхнули берега, вода вздыбилась, а когда опала, по ней поплыли белыми брюшками вверх лещи, окуни, лини. «Плыви скорее и выбрасывай на берег!» Я бросился в студеную воду, хватал рыбины, а они, недоглушенные, выскальзывали из рук. Штук пять-шесть успел всё же выкинуть на берег, остальных унесло течением.

Дрожа, выбирался из воды, снова брал зажженную папиросу, и снова летели в воду бутылки с толом. Река покрывалась глушёной рыбой, я старался выловить как можно больше, но добыча была невелика. Больше просто погубили зря. Морозкин матерился и командовал: «Хватай вон ту! Под жабры её! Ты что как неживой?! Держи щуку!» После последних забросов я действительно чуть живой выполз на берег — била дрожь, тело покрылось пупырышками.

Добычу положили в два небольших мешка. Продутые ветром дрожали и мои начальники. Трусцой двинули в деревню.