19 лет

На адрес школы мне часто приходили письма. В обратном адресе была незнакомая моим коллегам женская фамилия.Это интриговало особенно любопытных учительниц. Иногда, подняв письмо вверх, по дурной традиции заставляли меня топать гусеницами американской работы. Я безразлично прятал конверт в карман, хоть страшно хотелось прочесть такое долгожданное письмо.

В старших классах я поручал писать небольшие рефераты на заданную тему, а сам вкладывал развёрнутое письмо в классный журнал и несколько раз его перечитывал. Аля подробно писала про успехи нашей дочушки, как она придумывает сказки и считалки и рассказывает их бабушке. Видимо, что б порадовать меня, писала, что Таня часто спрашивает, когда приедет папа и почему его так долго нет. В своих чувствах Аля была сдержанна, а мне так не хватало её ласкового слова, нежности и теплоты, после десятилетия унижений, брани и упрёков хоть самого сдержанного внимания. В конце письма написала: “Надеюсь, в Новый год будем вместе, тогда и скажу всё, что думаю и чувствую . Жди телеграмму”.

И я ждал её, как величайшую радость, но росла и тревога, как встретит Франуся мою жену, что она может ляпнуть в своей упрямой озлобленности. Она же не рассчитывала, что у меня есть и может приехать семья. Я примеривался, как сказать моей норовистой хозяйке, что жду на несколько дней жену. Прдумывал дипломатичные подходы, а сказать боялся, что бы сразу же не турнула из этого постылого, но необходимого мне пристанища.

В школе работы всё прибывало: в 5 – 6-х классах дали мне несколько часов рисования и классное руководство в 10-м классе. При моей бедности каждая копейка была не лишнею. Как и всех учителей, и меня прикрепили к десятидворке – вести агитационную работу, читать газеты, объяснять важнейшие партийные и правительственные постановления, рассказывать про крупные достижения в стране и в лагере социализма. Слово “лагерь” будило только одни воспоминания, растравляло душу, думалось – неужели и там лагерь?

Раза два в неделю я ходил на свою десятидворку. Добрая половина уречских вдов, обсыпанных малышнёй, ещё жила в землянках, петавалася и гваздалася в грязи и навозе на оголодалых фермах. Скотники и доярки были такими же исхудавшими, как их еле живые коровы с присохшими к бокам “медалями”навоза. Самых слабых подвешивали на верёвках и всё равно – доили, давали “план”. А я, “лишенец”, должен объяснять какие мы счастливые под солнцем Сталинской конституции, какие у нас большие права, что только в СССР нет безработицы, что у нас всеобщая грамотность, бесплатная медицина, тракторы и комбайны, что всем обеспечено счастливое будущее. Болтал и боялся смотреть в глаза замордованым работою, одетым в недоноски и транты, до срока увядшим, сморщенным, поседевшим молодицам. Язык не поворачивался обещать близкое счастье. В землянках дымили лампадки, на нарах и около железной печки в лохмотьях копошились мурзатые дети, почти все с болячками на прозрачных личиках и золотушных головках, обстриженных лесенкой. Чем я мог утешить этих несчастных? Они от темна до темна горбатились на колхозной работе за палочки в ведомости и несколько килограммов отрубей. Только началась зима, а уже некоторые соломенные крыши ободрали на сечку, свезли с поля почерневшую солому.

Не столько я агитировал, сколько выслушивал жалобы и причитания, проклятия и плач. Временами писал жалобы в прокуратуру, что без всякой причины забрали “кормителя”, под жалобой жены собирали подписи местечковцы, а из тюрьмы так никто и не вернулся. Глядя на эту послевоенную нищету и нужду, сам еле сдерживал слёзы, старался все беды списать на войну, обнадёжить и утешить.

В конце года началась “добровольная” подписка на очередной Государственный заём. Мне и молодому преподавателю белорусского языка Павлу Жуку поручили провести подписку на наших десятидворках вместе. Мой коллега, местный светловолосый кудрявый красавец, знал всех, и его все знали с детства. В войну он партизанил и бывало заскакивал в местечко разжиться лекарствами и харчами. Вечерами, после колхозной работы, мы с Павлом спускались в землянки уговаривать несчастных помочь стране залечить раны войны и подписаться на заём.

Помню, молодица, как монашка, обвязанная чёрным платком, блеснула полными слёз глазами: “Нате, забирайте всех этих голопузых за полсотни на разжиток власти!” – ткнула чёрным скрученым пальцем на троих мурзатых деток с голодным блеском чистых глазок. “Околеют, похоронить будет не за что”. А дети в голос: “Не отдавай нас, мамка, мы больше не будем плакать и просить есть. Не забирайте, дядечки, нас”.