1914–2014. Европа выходит из истории?

Исторический и философский пессимизм великих немецких мыслителей, писавших до 1914 г., был бесконечно сложнее тех лозунгов, которые неустанно звучали из уст таких публицистов, как Пауль де Лагард, или успешных литераторов вроде Юлиуса Лангбена. Я привожу именно эти два имени, поскольку в конце XIX в. они получили восторженный отклик в массах и стали глашатаями пангерманской идеологии[73].

В первые годы Второго Рейха Пауль де Лагард взял на себя роль пророка германизма, который был призван возродить Германию с помощью колонизации Центральной и Восточной Европы, а если придется, то и ценой перемещений населения. Томас Манн назвал его Preceptor Germaniae, наставником Германии: «Следует так перестроить Центральную Европу, – писал де Лагард в 1881 г., – чтобы, после того, как русские будут оттеснены от Черного моря, весь континент получил гарантии безопасности, а обширные пространства на Востоке были колонизированы немцами. Мы не можем ни с того ни с сего развязать войну, которая преобразит Центральную Европу в этом направлении. Что мы можем сделать, это приучить немецкий народ к мысли, что такая война в свое время вспыхнет».

Аналогично успех вышедшей в 1890 г. книги Юлиуса Лангбена «Рембрандт как воспитатель» внес свой вклад в формирование образа героического немецкого Volk, сражающегося с либеральной современностью, воплощенной в евреях. Антисемитизм не был немецким изобретением и в Германии, скорее, оставался побочным продуктом популистской völkisch идеологии (как писал историк Генрих фон Трейчке: «Евреи – наше несчастье»); он существовал во всей Европе, в том числе и во Франции, где «дело Дрейфуса» поставило под сомнение идеалы, унаследованные от революции 1789 г., однако сильнее всего антисемитские настроения бушевали в Австрии и в России, где были сосредоточены самые крупные еврейские общины.

Как и во всей европейской культуре, в культуре Германии начала XX в. торжествует «витализм». Прекрасный пример – Ганс Касторп, герой «Волшебной горы» Томаса Манна. Запертый в санатории, он переполнен бурными желаниями, которые лишь усиливают болезнь и близость конца. Роман, начатый в 1912 г., будет завершен только после войны. У Томаса Манна хватило времени, чтобы отправить своего героя на фронт, где тот смог вблизи увидеть лик смерти.

Из этого культурного фона рождается «дух 1914 года», с его экзальтацией и презрением к посредственности довоенной жизни, которые сам Томас Манн так ясно выразил в 1915 г.: «Мы не верили в войну, нашей политической интуиции не хватило, чтобы предвидеть неизбежность европейской катастрофы. Но, как моральные существа, мы чувствовали, что испытание приближается, и даже в каком-то смысле горячо желали его, в глубине сердца чувствуя, что нынешний мир исчерпал себя. Мы прекрасно знали этот спокойный мир, эту болтливую культуру. Ужасный мир, который больше не существует… Разве он не был, словно личинками, изъеден духовной гнилью?»[74]

Отторжение современности: европейский феномен

Без сомнения, этот культурный фон с его отторжением современности существовал до 1914 г. по всей Европе. Тексты, написанные в подобном духе, мы без труда найдем почти во всех странах.

На молодого Муссолини оказал глубокое влияние Жорж Сорель. Эрнест Псишари, внук Эрнеста Ренана, студент-философ, в 1903 г. поступит на службу в колониальную артиллерию. Он будет убит в битве на Марне в 1914 г. Даже Пеги после Танжерского кризиса (1905 г.), с помощью которого Вильгельм II принудил Делькассе уйти в отставку, перед лицом войны вдруг загорелся идеей «физической родины» (patrie charnelle): «Духовное всегда заключено в оболочку временного»[75]. Пеги тоже погибнет от пули на второй день битвы на Марне, 5 сентября 1914 г., в двадцати двух километрах от Парижа. В 1911 г. он успел написать:

Блажен, кто пал за землю нашу бренную[76]

,Но лишь бы это было в праведной войне,
Блажен, кто пал за все четыре стороны,
Блажен, кто пал в смертельном торжестве.
Блажен, кто пал в сражениях великих,
И на земле простерт пред ликом Божества.

(Перевод Н.А. Струве)

[77].

Я бы не хотел сводить эпитафию, которую Шарль Пеги написал самому себе, к одному стремлению к смерти. Однако если посмотреть шире, мы увидим, что повсюду элита, в том числе и часть интеллигенции, психологически была готова к войне. Тем не менее этот сдвиг, явно произошедший после Танжерского и Агадирского кризисов (1905–1911 гг.), не затронул народные массы.