1914–2014. Европа выходит из истории?

Кейнс указал на один важный момент: Версальский договор, который был сосредоточен на политике, не касался вопроса об экономическом устройстве послевоенной Европы. Это упущение на пять лет затормозило «перезапуск» немецкой экономики.

Однако мрачные предсказания Кейнса не сбылись – последствия Версальского мира все же не стоит путать с последствиями войны. Решения Версаля по поводу репараций были лишь частично воплощены в жизнь, прежде всего из-за высокой инфляции, которую поддерживал Рейхсбанк (в июле 1919 г. за один доллар давали 14 рейхсмарок, в июле 1921 г. – 75, в июле 1922 г. – 493, в ноябре 1922 г. – 9000, а в ноябре 1923 г. – 4200 миллиардов!). Точно так же на условия Версальского договора не спишешь то, как по Германии ударил экономический кризис 1930-х гг., который, как известно, начался в 1929 г. в США.

В книге «Оболганный мир», опубликованной в 1946 г., уже после гибели автора, историк Этьен Манту, пилот, сражавшийся на стороне «Свободной Франции» и сбитый в апреле 1945 г., указал на изъяны в аргументах, выдвинутых Кейнсом в его «Экономических последствиях мира». Он справедливо подчеркивает, что Версаль должен был в первую очередь разрешить накопившиеся территориальные проблемы: без демаркации границ новых государств восстановление европейской экономики было невозможно. Манту напоминает, что в условиях свободной торговли границы вовсе не служат помехой для экономических отношений. Поэтому мирный договор не мог быть сосредоточен на экономике, как это подразумевал Кейнс.

Говоря о размере репараций, Манту указывает, что здесь столкнулись два принципа: справедливости и политической целесообразности. Саму идею репараций вряд ли можно было подвергнуть сомнению. По Франкфуртскому договору 1871 г. Германия потребовала от Франции 5 миллиардов золотых франков, которые та выплатила до последнего су. Ущерб, нанесенный Первой мировой войной, был несопоставимо больше. Конечно, Этьен Манту соглашался с Кейнсом, что для союзников было политически нецелесообразно настраивать против себя униженных немцев, тем более что, утратив единство, они не имели сил, чтобы в длительной перспективе принудить Германию к выплате репараций. Мы знаем, что в 1923 г. англосаксонские страны осудили оккупацию Рура французскими и бельгийскими войсками. Версальский договор, естественно, можно упрекать в том, что он не зафиксировал конкретной суммы репараций и слишком растянул во времени их выплату, при том что у союзников уже не хватало ни политической воли (со стороны франко-британского союза и тем более со стороны США), ни, конечно, военных возможностей (французские войска ушли с левого берега Рейна в 1930 г., на пять лет раньше, чем планировалось), чтобы добиться от Германии выплат.

Версальский договор изначально оставил многие вопросы открытыми. Его политическая программа была неустойчива: в отсутствие гарантий со стороны США равновесие сил и мир в Европе зависели от того, сохранит ли Франция устойчивое военное превосходство над Германией. Его экономическая и финансовая составляющие, по мнению Кейнса, были нереалистичны и, по сути, глубоко ошибочны: договор возлагал задачу перезапуска европейской экономики на рыночные механизмы. Этот строго либеральный подход следовало дополнить макроэкономическими оценками, учитывающими и финансовые факторы. Книга Кейнса, вышедшая в конце 1919 г., пользовалась колоссальным успехом не только в Германии, но и в США, и, вероятно, способствовала тому, что в ноябре 1920 г. Вильсон проиграл на выборах бесцветному Уоррену Гардингу, стороннику «возвращения на круги своя», т. е. изоляционизма.

Могли ли страны Антанты сделать ставку на немецкую социал-демократию?

Историк Эдуард Юссон[100] сожалеет о том, что с ноября 1918 по июнь 1919 г. составители Версальского договора бросили на произвол судьбы «дело немецкой демократии и революции, которые бы смогли защитить их от немецкого милитаризма намного надежнее, чем любые гарантии безопасности». Как они позволили Генеральному штабу выдвинуть на первый план политические партии и в конечном счете переложить на них ответственность за «позорный» мир? Он напоминает тезис, который Жан Жорес отстаивал еще до войны: подобно тому как Бисмарк использовал немецкое национальное чувство, чтобы сохранить привилегии прусской аристократии, успехи социал-демократии до 1914 г., по мысли Жореса, должны были способствовать делу мира и подрыву власти Гогенцоллернов.

Мне же, напротив, кажется, что уже в 1914 г. надежды Жореса разбились о противоположный замысел Бетмана-Гольвега, который благодаря войне хотел интегрировать социал-демократов в систему империи и вполне преуспел в своих начинаниях.